Ученик философа

Джордж улыбнулся, сморщил короткий нос — очень похоже на Зеда, — показал короткие квадратные, широко поставленные зубы и снова помолодел.

— Алекс, я рад тебя видеть.

— Джордж, я тоже рада тебя видеть.

— Билл был человек. С ним я мог бы поговорить.

— Жаль, что не поговорил.

— Это не важно, но все равно печально. Его смерть коснулась древнего, первобытного.

— Чего древнего? — спросила она, но он не ответил.

— Ты знаешь, я чувствую, что изменился. Может, Габриель была права. Как она сказала? «Спасен», «вернулся».

— Изменился? Как именно?

Руби принесла сэндвичи и удалилась.

— Я есть хочу. А ты?

— Нет, спасибо, — сказала Алекс.

Джордж набросился на сэндвичи. Он не ел со вчерашнего полудня. Он сказал:

— Мы едем в Испанию.

— Мы?

— Я и Диана Седлей. Мы будем жить в Испании на мою пенсию.

— Где именно в Испании? — спросила Алекс, пристально глядя на него суженными кошачьими глазами.

— Я пока не знаю. Где-нибудь, где недорого. Нам надо посмотреть на карту, поспрашивать советов. У меня отложено немного денег, ну и пенсия неплохая. В Испании ее хватит на большее. Будем жить у моря, питаться дешево, рыбой, оливками и фруктами. Мне вдруг пришло в голову, что я все-таки могу быть счастлив, еще не поздно, еще возможно получить что я хочу. Мы станем другими. Навсегда забудем про этот город.

— Можно и мне с вами? — спросила Алекс.

Джордж перестал жевать.

— А ты хочешь?

— Да, очень. Я не буду вам мешать. Поселюсь где-нибудь не очень далеко и буду приглашать вас на обеды. Иногда будем плавать вместе.

— А Диана?

— Я против нее ничего не имею, почему бы и нет.

— Даже если она захочет стать Дианой Маккефри? Она хочет.

— Да, я чувствую, что я тоже меняюсь. Какая-то революция в нас произошла.

— Может, это из-за Уильяма, часть его души перешла в нас. Только это началось уже давно… я теперь понимаю… давно уже.

— Так можно мне с вами? У меня много денег. Мы сможем построить два дома, я куплю машину.

— Алекс, — сказал Джордж, — это вдохновение, мы стали богами!

Он посмотрел на нее, и Алекс увидела в сияющем, благодушном, безумном лице отражение своего собственного лица. Они уставились друг на друга.

— Мне нужно идти, — сказал Джордж.

— Я буду думать про то, как вы с Дианой смотрите на карту.

— Не беспокойся, — пробормотал Джордж, — Там, дальше, есть еще место.

— Дальше Испании?

— Нет, просто дальше… дальше. Это совсем не так, как я думал, огромное напряжение воли, огромные, громадные вещи — вовсе нет, когда все позволено, то ничего не хочется, понимаешь… это так просто, нужно только расслабиться… просто отпустить… отпустить всё…

— Что «всё»?

— Не важно. Милая, милая Алекс. Поцелуй меня, как будто мы… никто… все равно кто… как оно и есть на самом деле… конечно же…

Они встали и поцеловались. Едва соприкасаясь губами, они застыли, словно подвешенные в пространстве. Так они стояли долго.

— До свидания. Скоро, скоро, жди. Я заберу сэндвичи, какие остались.

— Куда ты?

— В кино.

Однако Джордж не попал в кино. Когда он вышел из Белмонта, капал дождь, и Джордж решил отправиться домой в Друидсдейл, а не идти в «Одеон» на Хай-стрит, до которого было гораздо дальше. Он терпеть не мог дождь, не любил мокрые волосы, мокрые ноги, мокрую одежду. Зонтика у него не было. Джорджу было муторно, нехорошо, его лихорадило. И еще он хотел спокойно доесть сэндвичи. Он хотел перерывав существовании, в жизни, которая уже довольно давно превратилась в тяжелую работу. Впервые за много месяцев он почувствовал, что, кажется, способен отдохнуть, сделать то, что всегда казалось немыслимым, — лечь на спину, закрыть глаза, затихнуть, поддаться сонливости, перестать бояться, ощутить покой. В то же время он был странно взвинчен, растерян. Что-то в нем сломалось, подалось, и так стало даже лучше, правда ведь? Он не хотел в подробностях рассматривать это новое состояние, он чувствовал, что отныне никогда ничего не захочет рассматривать в подробностях. Он хотел провести остаток жизни в покое, с людьми, которым не важны подробности.

Он дошел до друидсдейлского дома и вставил ключ в замок. Рука дрожала. Он открыл дверь и вошел в сумрачную прихожую. Остановился. Что-то не так. Там что-то есть. Что-то ужасное. Он вгляделся. На лестнице сидела Стелла.

— Привет, Джордж.

— О боже.

Джордж сел на стул, стоявший в прихожей.

— Прости, что я так неожиданно.

— Зачем ты вообще явилась? И почему сейчас, господи, почему именно сейчас?

— Ну, когда-нибудь я должна была вернуться. Прости, что не вышло раньше.

— Ты хладнокровная… гадина.

— Я не умею разговаривать по-другому. Ты же знаешь. Я могу лишь констатировать факты. Я очень расстроена, я во власти чувств, а вовсе не хладнокровна.

— Другие люди чувствуют. А ты констатируешь факт, что находишься во власти чувств.

— Прости, что я скрылась. Я не могу объяснить своего поведения. Хотя на самом деле объяснение есть. Просто оно займет какое-то время, если ты захочешь послушать. Ничего особенно драматического, ничего интересного.

— Где ты была?

— У N и у миссис Блэкет.

— N! Этот бессильный вуайерист. Я так и думал.

— Почему?

— Видел его старую хитрую морду на улице, он вечно старается мне подгадить.

— Не сердись из-за этого.

— Я не сержусь. Ты боялась вернуться?

— Да, наверное…

— Боялась, что я тебя убью?

— Нет… просто тебя боялась… ты как кусачий пес… внушаешь страх. Я не люблю непредсказуемого.

— А зачем ты тогда вернулась?

— Мне надо было решить, хочу ли я по-прежнему быть твоей женой. Это еще одна причина, почему я не возвращалась. Я чувствовала, что это будет нечестно по отношению к тебе.

— Что нечестно?

— Вернуться и опять уйти.

— И ты решила?..

— Решила, что хочу и дальше быть твоей женой.

— Почему?

— Ты знаешь почему. Потому что я тебя люблю. Потому что я думаю… то, что между нами… это абсолют.

— Абсолют! Что за слово. Ты всегда была абсолютисткой. И ты еще говоришь о любви, а у самой нет ни нежности, ни мягкости, ни прощения.

— У меня все это есть, просто ты убиваешь всяческое проявление этих вещей, способ, которым я их выражаю, отвергаешь мой язык, все мои…

— Всегда я виноват.

— Нет.

— Ты мне никогда ничего не прощала. Ты помнишь любую мою провинность. С тем же успехом ты могла быть ангелом, который записывает грехи людей. Ты и есть ангел, причем грозный.

— Давай не будем говорить о прощении. Я думаю, что это слабая идея, обычно фальшивая…

— Ты как Корделия [136]— самая переоцененная героиня в литературе.

— Вопрос в том, хочешь ли ты по-прежнему быть моим мужем.

— Какой очаровательно прямой вопрос. Нет.

— Ты уверен?

Джордж помолчал. Потом сказал:

— В ту ночь… когда машина упала в канал… ты хорошо помнишь, что было?

— Да.

— Что именно случилось?

— То есть?

— Это был несчастный случай или я специально все устроил?

— Ты хочешь сказать, что не помнишь?

— Нет.

Стелла помолчала.

— Это был несчастный случай.

— Несчастный случай?

— Да, конечно. Тебе нравится думать, что ты груб и склонен к насилию, но на самом деле ты безобидный. Как собака с дурным характером, — добавила она.

— И ты утверждаешь, что любишь это животное.

— Да, люблю.

— Ты унижаешь меня, чтобы любить. Это не любовь. Все равно что мучить свою собачку. N как раз очень интересуется такими вещами.

Они молча сидели в темной прихожей. Стелла на ступеньках лестницы, Джордж на стуле у двери, спиной к стене, лицом не к Стелле, а к старой вычурной викторианской вешалке, которую они купили на аукционе в пору своей помолвки.

— Видишь, я принесла обратно нэцке, — сказала Стелла.

136

Корделия — одна из трех дочерей короля Лира в одноименной пьесе Уильяма Шекспира.