Генри и Катон

В ответ молчание. Генри сидел, скрестив руки на горле.

— Мы отпустим вашего друга, когда принесете деньги. Если не принесете, мы пришлем метку. Ухо вашего приятеля или пальцы. Но вы принесетеденьги. Потому что иначе он умрет мучительной смертью. И вы это знаете. Если не сделаете этого, то будете внесены в список очередников на убийство. Попадающий в список живет месяц, год, не дольше. Вы уже никогда не сможете спать спокойно. Но вы не совершите такой ошибки. Мы даем вам время до пятницы, здесь, в то же время, и вы должны прийти с остальными деньгами. Тогда вашего приятеля освободят. Мы не боимся, что вы заговорите. Нет, не боимся. Только приносите деньги, и все будет хорошо. Если не принесете или скажете кому-нибудь хоть слово, вы умрете, и он тоже. От нас нет спасения. Я ухожу. Вы должны оставаться здесь еще полчаса. Один мой друг будет следить снаружи, так что не пытайтесь уйти раньше. Прощайте! Хотя нет, еще секундочку. Я кое-что дам вам. Протяните руку.

Генри встал и протянул руку через стол. В комнате стояла такая густая темнота, что, казалось, он дышит ею, он буквально слышал стаккато своего тяжелого дыхания. Он почувствовал, как Красавчик Джо ласково, но крепко взял его ладонь, слегка повернул. И вдруг острая боль ожгла тыльную сторону, возле суставов. Лезвие полоснуло по костям.

Генри придушенно взвыл и сел, резко толкнув стул, стиснул раненую руку и прижал ее к груди. Он услышал как скрипнул кейс, подхваченный со стола, потом тихий звук открываемой и закрываемой двери.

Он сидел во тьме, и из его глаз лились слезы ужаса, отрезвления, гнева и боли. Разглядеть на часах время было невозможно.

Герда в клетчатом сине-зеленом халате неподвижно стояла в библиотеке у пылавшего камина. Они с Люцием вновь заняли ее с тех пор, как Генри стал подолгу пропадать в Лондоне. Было около трех часов ночи, а Генри все не возвращался. Она уже не помнила, что он в точности сказал. Но она так поняла, что он собирался вернуться в тот же день. Стефани была в этом уверена и, «сущий больной ребенок», как про себя подумала Герда, постоянно спрашивала о нем. Герда принесла ей две снотворные таблетки, проследила, чтобы она их выпила, и пожелала покойной ночи; температуры у Стефани не было.

Герде казалось, что Генри не понимает свою будущую жену, больше того, вообще не способен ее понять. Это не было так уж необычно и не означало, что брак непременно будет неудачным. На этот счет у Герды не было предубеждений. Вполне вероятно, что Генри, задавленному матерью, нужна женщина, над которой он мог бы властвовать, о которой мог бы заботиться. Скорей всего, Генри еще не понял, насколько необходима Стефани такая забота. Герда жалела Стефани и предполагала, что подобная жалость вместе с противоречивым чувством относительно ее связи с Сэнди по меньшей мере пробудили в Генри первоначальный интерес к ней. Но с другой стороны, Генри такой странный. Он как маленький жесткий мяч, заряженный безжалостной, сокрушительной и враждебной энергией. Она уже оставила всякую надежду на взаимопонимание. Сама судьба предназначила ему разрушить ее мир и навсегда скрыться в Америке.

Герда переживала за Стефани, Генри жалел ее. Несомненно, Сэнди тоже ее жалел. Герда немного поговорила с ней о Сэнди, но без намека на доверительность, которую с таким возмущением подозревал Генри. Она пошла на этот разговор не из любопытства, но из понятного сострадания. Она не испытывала интереса, выслушивая признания Стефани. Скорее содрогалась внутренне. Голос ничего не мог сказать ей о настоящем Сэнди, но мог рассказать кое о чем, что она запомнила навсегда. Молчание было лучше. И Стефани, после первых слез над фотографией Сэнди, похоже, тоже это поняла. С годами Герде стало ясно, что в жизни есть вещи, недоступные ее пониманию, и, конечно, одна из них была то, как Сэнди мог обнимать эту женщину. Герда хладнокровно предположила, что та не слишком много значила для Сэнди. Герда все прощала Сэнди, она без труда простила и определенное бессердечие в отношении Стефани. Ей казалось, что высоко над головой Стефани, высоко надо всем она встретилась со спокойным взглядом своего старшего сына и они поняли друг друга. Ни единая душа не знала, никогда бы не узнала, как глубоко было это взаимопонимание, хотя он почти ни о чем не говорил с ней, кроме банальных вещей, и, конечно, ничего о своей жизни. Решив, что ему пора жениться, Герда надеялась получить послушную приличную невестку, слегка глуповатую. Позже она заподозрила Сэнди в гомосексуализме. Это было неважно. Она и Сэнди, теперь вечно молчаливый, составляли такое единство, которое делало подобные вещи совершенно ничего не значащими. До такой степени, что она могла быть совершенно беспристрастной к бедной Стефани.

«Я вот думаю, не вешает ли Генри себе на шею психически нездоровую особу?» — сказала она как-то Люцию. На что пораженный Люций отвечал: «Что ты, конечно нет!» — «Ну, это его дело». Она, разумеется, так не думала о Стефани, но с раздражением замечала в той признаки некой слабости. Бёрк, Сэнди были сильными людьми. Она сама была сильной личностью. Каким теперь казалось странным, что от возвращающегося на родину Генри она ждала проявления слабости. Он был таким нерешительным, слабовольным в детстве. Возможно, за нынешней его агрессивностью стояло желание перечеркнуть это представление о себе. Ее по-настоящему сильных любимых не было в живых, она осталась с преданным бесхребетным Люцием. С Джоном Форбсом, трудным и здравомыслящим человеком, она поссорилась. И сила Генри одолевала ее силу, она чувствовала это все отчетливей, как некий яд, который отравлял ее душу злобой.

Единственно трогательным в Стефани было то, что она, возможно к собственному удивлению, отнеслась к Герде как к матери, и Герду это тронуло. Она приняла на себя эту роль. Конечно, ей это не составляло большого труда, поскольку это было временно. Независимо от того, как сложится брак, Стефани исчезнет, последует куда угодно за Генри, уедет в Америку. Америку Герда возненавидела. Она показалась ей примитивной, уродливой, вульгарной, пугающей и странно пустой. Разумеется, она никогда туда больше не поедет. Она готова была сейчас ухаживать за Стефани, но физически избегала ее. Нравственная слабость, которую Герда чувствовала в будущей невестке, проявлялась и более зримо — в ленивом изнеженном теле. Генри нашел себе жену, которая будет до полудня валяться в постели. От нее исходил запах жирной плоти и дешевой косметики. Герде не нравились ее позы и ее белье. Она подозревала, что та старше, чем сказала Генри. И чуяла в этом существе, сейчас беспомощном и жалком, какую-то хитрость.

Герде сразу стало ясно, что бессмысленно рассчитывать использовать Стефани для того, чтобы склонить Генри не продавать дом. Стефани могла канючить и плакать, но была не способна хоть в чем-то убедить Генри. Генри был стихийной натурой. Герда с невольным изумлением припомнила, как однажды попыталась исподволь вернуть его, приучить любить ее, быть призрачным, слабым, неполноценным утешением в ее потере. Казалось, она придумала удачный план, чем купить Генри, но, как теперь было ясно, он оказался неподкупен, и единственное, чего она добилась, — это то, что ее перестало волновать, на ком он женится. Она лишь хотела, чтобы все поскорей закончилось и они уехали. В доме уже готовились к переезду, волей-неволей приходилось прощаться с местом, которое было ей так дорого. Беллами взяли к себе работать миссис Фонтенэй и Джон Форбс. Через несколько недель дом будет выставлен на продажу.

Герда наклонилась и подбросила еще полено в огонь. Голая, без гобелена, стена позади нее была как леденящий провал в пустоту. Герда поежилась. Она дожидалась Генри не потому, что беспокоилась, не случилось ли что, а из маниакального желания продемонстрировать ему, как она страдает. Она отдернула от камина подол сине-зеленого шерстяного халата, испачкавшийся в золе. Отряхнула. Даже сейчас, подумалось ей, она красивее этой женщины, сильней ее и чище. Но что это дает? Из рощи донеслось уханье совы, следом замогильная флейта ее плача. Дверь открылась, и вошла птичьеголовая Рода в темно-синем платье, похожем на форменное, но еще не форменном. Герда ответила, что не будет ни кофе, ни есть что-нибудь, вообще ничего. Велела Роде ложиться спать. Ее мрачный жест на языке знаков этих женщин, проживших столько лет рядом и не говоривших ни о чем, кроме домашней ерунды, означал привязанность к Роде. Герда мимолетно посмотрела в ее большие глаза. Она еще не сказала Роде, что той придется уйти. Роде вообще никто ничего не говорил, и Герде было неясно, знает ли та, что дом продается.