Генри и Катон

Генри вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Герда медленно вернулась к столу и села. Вошедший через несколько минут Люций застал ее неподвижно сидящей в той же напряженной позе. Он был в плаще и приглаживал ладонью взъерошенные ветром волосы.

— Они уехали, — сказал он. Потом увидел пустую стену. — О господи! Так вот что за громадный сверток там, в холле.

— Не поместился в «вольво», — объяснила Герда.

Люций заметил на столе листки; Герда сидела, положив на них свою крупную плоскую ладонь. Он поднял брови и пошел к камину, постоял возле, задумчиво мурлыча что-то себе под нос, потом осторожно оглянулся на Герду.

Та наконец обратила на него внимание.

— Люций, что это такое я нашла у тебя в комнате? Что это: «Печально ее шагов эхо, будит все меньше воспоминаний. Топ-топ. Голубка»?

— Ну, так… стихи…

— А это: «Бродя по тропинкам дома, не замечает она путей любви. Топ-топ. Голубка»? Уж не я ли эта «голубка»?

— Нет, конечно нет, дорогая…

— А что значит вот это: «Ее живое тепло котенка, как тысяча женщин, влечет»? Какого такого «котенка»?

— Никто конкретно, дорогая, это плод воображения… поэтическая фигура…

— Поэтическая фигура! Не могу выразить, до чего неуместным и оскорбительным я считаю это твое стихоплетство. Целая кипа. «Топ-топ», что это ты, всамомделе! Вот.

Герда резко подвинула к нему листки.

Люций собрал их, чуть подумал, встал:

— Что ты хочешь?..

— Будь ты джентльменом, ты бы сжег их.

Люций решительно пошел к камину. Бросил стихи в пламя, где они мгновенно вспыхнули. Вернулся к Герде и сел за стол напротив нее, движением плеч скинул плащ на стул и уставился на нее с выражением спокойного недоумения.

Герда бросила на него хмурый внимательный взгляд:

— Так ты соглашаешься, чтобы Генри выплачивал тебе пенсию?

— Да, дорогая.

— Ты договорился с Одри, что будешь жить у них?

— Нет. Рекс этого не позволит.

— Так куда же ты пойдешь?

— Найду какую-нибудь комнатку.

— Где?

Люций смотрел на нее, лицо его было ясным и спокойным.

— Поближе к тебе, дорогая, если не возражаешь. Ты все, что у меня осталось. Случившееся не так важно. Я даже считаю, что Генри, наверное, прав, я восхищаюсь им, хотел бы я иметь его мужество. Мы стареем, дорогая, ты и я. Если бы мы жили на Востоке, то подумали бы податься в монастырь. Возможно, нам действительно следует уйти от мира. В некотором смысле Генри просто вынуждает нас сделать то, что мы должны. Нам в нашем возрасте надо жить проще. Вся эта собственность — пустяк: этот дом, эта мебель, эти лужайки и деревья — все своего рода иллюзия, просто гобелен, который можно свернуть и продать. Что имеет значение, так это ты и я, и мы можем жить лучше без этой собственности и забот, которых она требует. Поэтому хотелось бы жить поблизости от тебя, в маленькой комнатке. Я люблю тебя, Герда, и всю свою жизнь посвятил любви к тебе. Я много заблуждался, но тут уверен.

— Чепуха, — сказала Герда. — Ты не знал никаких «забот», кроме как гулять в парке да есть то, что тебе подавали. Ты не из тех, кто уходит от мира. А что насчет старости, говори за себя. Ты намного старше меня.

— Знаю, дорогая, я только…

— Так, значит, ты смирился?

— Да. Гобелен исчез. И остальное исчезнет. Я уже распрощался с прошлым.

— Ну, я-то не смирилась, — сказала Герда, — А теперь иди, пожалуйста. Я хочу подумать.

Люций поспешил к себе наверх, плеснул в стакан немного виски, поставил пластинку со вторым Бранденбургским концертом Баха и торопливо начал восстанавливать сожженные стихи. Он помнил все их наизусть.

Герда сидела задумавшись. Это онзаставил их постареть. Что же ей теперь, конец как занятой, деятельной женщине в здравом уме и рассудке? Остается лишь дожидаться, пока не станет никому не нужной, ноющей, злобной старой ведьмой? Переведя взгляд на стену, она стала вспоминать бесконечные шутки Сэнди по поводу сцены, изображенной на гобелене.

— Хватит об этом, Стефи.

— И еще, нехорошо так поступать с собственной матерью.

— У нас с ней особые отношения.

— Пожалуйста, говори нормально. Из всего ты выводишь теорию. Не понять, когда ты говоришь серьезно.

— Хорошее правило, которым следует руководствоваться почти всегда.

— На деле дом не такой уж большой, и твоя мама ведет хозяйство на скудные средства, она рассказывала мне…

— Вы отлично спелись!

— Разве ты не рад?

— Да… разумеется, рад…

— Я думаю, она горемычная пожилая женщина.

— А я думаю, что не очень-то моя мать горемычная.

— Ты плохо о ней отзываешься, а между прочим, хочешь ею восхищаться, я все вижу.

— Ты не видишь всего и никогда не увидишь. Не пытайся и понять, Стефи. Люди, которые понимают, гибнут.

— Иногда ты пугаешь меня. Ты был так груб с ней, просто не верится, и это ужасно, что ты продаешь дом, это кошмар.

— Некоторым мужчинам нравится тратить жизнь на игры с собственностью. Мне нет. Я не желаю гробить мое и твое время на пустую возню с деревьями, стенами и дренажными трубами. Мать как-то умудряется с этим…

— Думаешь, я не смогла бы?

— Да зачем это тебе? Я хочу, чтобы мы были свободны.

— А я не хочу быть свободной. Я была бы счастлива возиться с деревьями, стенами и дренажными трубами. У меня в жизни не было ничего своего.

— Повезло тебе.

— Ты не представляешь, каково…

— От сотворения мира, может, с Эдема женщины склоняли мужчин к обладанию материальными благами. В характере женщин — иметь. Не говорю, что это их недостаток, такова их природа, женщинам важно иметь, мужчинам — быть. Благодарение Богу, что ты не собираешься втягивать меня в…

— Лучше бы я никогда не видела Холла.

— Я привозил тебя не для того, чтобы демонстрировать имение, а познакомить с матерью. Только раз…

— Зачем вообще ты хотел познакомить меня с ней?

— Чтобы она приняла тебя, приветила, одобрила, была обходительна с тобой. Я хотел показать тебе, что такое возможно.

— Ты имеешь в виду, потому что это помогло бы мне не чувствовать себя?..

— Да.

Желтый «вольво» свернул налево, к деревне.

— Ты все решаешь без меня, — сказала Стефани, — Не относишься ко мне как к равной.

— Очень мало мужчин относятся к женщинам как к равным, и если я отношусь к тебе так же, то это никак не связано с твоим прошлым. Я просто люблю тебя, и ты — моя собственность. А не те чертовы деревья.

Рука Стефани скользнула по сиденью «вольво» за спину Генри. На Стефани было то же черное платье с брошкой в виде терьера, только ворот сейчас был расстегнут. Внешне она, так казалось Генри, изменилась с первой их встречи. В круглых глазах появлялись задумчивость, тень тайны и мысли, отчего лицо становилось энергичным, почти красивым. Она облизнула губы, проверяя помаду, сказала:

— Забавный ты. Интересно, говоришь ли ты когда-нибудь то, что думаешь? Я даже толком не попрощалась с твоей мамой.

— Она была в дурном настроении. Не из-за тебя.

— Ты купишь мне колечко с бриллиантом?

— Полагаю, что да.

— Я поверю всему, что ты ни скажешь, если купишь мне колечко с бриллиантом.

— Ты веришь в волшебство. Естественно, веришь.

— Генри, пожалуйста, давай будем жить в Холле. Можешь продавать все остальное, но оставь Холл. Ты не можешь продать его, надо быть сумасшедшим, чтобы это сделать.

— Стефи, я должен избавиться от него, иначе он меня уничтожит. А если просто оставить его матери, в конце концов он меня одолеет. Да господи, меня или Холл ты хочешь? Я всей душой ненавижу это место. Не могу выразить, как я рад, что возвращаюсь с тобой в Лондон.

— Я была такой бесправной и несчастной, ничего не имела…

— Я стану трудиться не покладая рук ради тебя. Это придаст жизни смысл. Я хочу жить просто и быть нужным.

— Все дело в Сэнди.

— Сэнди тут ни при чем!

— Нет, при чем.

— Небось ты с моей матерью вволю наговорились о Сэнди, да?