Генри и Катон

— Я не жалуюсь.

— Ты сказал, что несчастлив.

— Мы не слышим друг друга. Ты говоришь: дай Христу действовать, а я — о том, что Христа нет.

— Я считаю, ты должен подождать. Не позволяй себе быть столь уверенным. И молись.

— Не могу молиться. Пытаюсь, но получается какая-то ложь, на уровне души.

— Все равно молись. Проклятье, ты же священник, а не школьница!

— Ты толкуешь о действенности молитвы, я — об истине. Опять мы о разном.

— Бьггь священником, быть христианином — это долгая-долгая работа по отказу от себя. Ты сейчас в самом начале, Катон, и встречаешься с самыми первыми реальными трудностями. Ты приводишь эти трудности в определенную систему. Думаю, следует подождать и обдумать, правильна ли эта система.

Катон ничего не сказал. Сел напротив Брендана, внимательно глядя на него.

— Я не говорю, — продолжал Брендан, — что ты обязательно не прав, желая оставить священство. Я говорю, что следует повременить. Духовная жизнь — это длительное, непростое дело, и необходимо быть спокойным и восприимчивым, чтобы продолжать познавать. Сейчас ты как борец, ты еще на героической стадии, хочешь сам все преодолеть. Но первое же слабое представление о том, перед чем в действительности оказался, потрясло тебя или потрясло твое эго. Это как смертный приговор. Не боль, не смирение, но смерть. Вот что гнетет тебя. Это ты испытываешь, когда говоришь, что Там никого нет. До сей поры ты видел в Христе отражение себя. Так удобней и спокойней.

— Верно!..

— Ты грезишь наяву. Обыденное человеческое сознание — это сплетенье иллюзий. И главная наша иллюзия — это представление о себе, о нашей значимости, которую недопустимо оскорблять, о нашем величии, над которым недопустимо насмехаться. Все наше возмущение проистекает из этой иллюзии, как и все наше желание идти наперекор, отомстить за оскорбления, утвердить себя. Все мы посмешище, Христос тоже, ничто не может быть важней этого. Мы абсурдные, комические фигуры в драме жизни, и это истина, даже если мы умираем в концлагере, даже если умираем на кресте. Но в действительности оскорблений не существует, потому что некого оскорблять. И когда ты говоришь: «Там нет никого», ты, возможно, на грани важной истины.

— Не понимаю, — сказал Катон.

— Ты говоришь, что Там нет никого, но нужно уяснить главное — что здесь никого нет. Ты говоришь, что личность исчезла. Но ты сам, как священник, не стремился всегда именно к устранению личности?

— Ну… человеческой личности…

— А если человеческая личность есть образ Божий?

— Это философия!

— Это теология, мой дорогой собрат. А еще хвастал только что: мол, ты мыслящее существо.

— Я не в силах понять… — сказал Катон и уткнулся лицом в ладони.

— И не пытайся какое-то время. Я не говорю ничего необычного. Смирение, вот что важно, смирение — это ключ. Все это связано с вещами, о которых тебе толковали перед посвящением.

— Если б только было возможно вернуться в те времена!

— Когда все было так просто. Позже снова будет просто.

— Истина должна быть простой и ясной. Ты меня путаешь всем этим разговором об иллюзии. Конечно, многие наши цели иллюзорны, и иллюзорны результаты. Но я не иллюзорен и должен судить, насколько могу, что во мне лучшее.

— «И уже не я живу, но живет во мне Христос».

— Это все голословно! Кое-что, что я делаю, реально — например, люблю людей.

— Любовь к людям, — возразил Брендан, — часто самая иллюзорная вещь из всех.

Катон вновь замолчал.

— Мы устали, — сказал Брендан. — Остановимся на этом и ляжем спать. Давай. В постель.

— Ты доложил им]— спросил Катон.

— Нет.

— Но теперь доложишь?

— Может быть. Вероятно.

— Ясно.

— И, Катон…

— Да?

Они стояли у двери.

— Хочу дать тебе еще один совет.

— Какой?

— Не надо больше видеться с мальчишкой.

— Не могу, — ответил Катон. Он стиснул край двери, — Я не могу оставить его…

— То есть ты не можешь отказать себе в удовольствии. Идет ли это ему во благо? Идет ли во благо тебе?

— Я единственный, кто способен спасти его.

— Сомневаюсь. Для него есть надежда, о которой ты и не мечтаешь, потому как настаиваешь, что ты, и только ты, должен быть орудием его спасения. Пусть кто-то другой попробует. Предоставь это Богу. Пробей брешь в своем мире — и сможешь кое-что увидеть в нее.

— Не могу.

— Поставь на нем крест. Больше не встречайся с ним вообще. Ты знаешь, это хороший совет, знаешь, что я не просто…

— Да, знаю. Но не могу.

— Напиши ему, если хочешь. Но больше не встречайся. Затем уйди от мира. Я ничего не стану докладывать.

— Брендан, я не могу.

— Ты толкуешь об истине… но мне кажется, ты совершенно легкомыслен и слаб. Это иллюзия, Катон, ты спасаешь его лишь в воображении. В действительности же…

—  Хватит! — оборвал его Катон, выскочил из комнаты и, не сказав больше ни слова, скрылся в спальне и захлопнул дверь; он ждал, что Брендан последует за ним, но тот не последовал, а минутой позже отправился в ванную и затем в свою спальню.

Катон посидел на кровати у наполовину разобранного чемодана. Брендан молится обо мне, подумал он. Как я могу не помолиться о себе? Он не опустился на колени, но прикрыл глаза и во тьме безмолвно воззвал к Господу, как делал, когда был моложе. Он вперился во тьму, и тьма была не безжизненна, но невероятно жива, кипела и бурлила жизнью. И посреди нее все, что он увидел, — улыбающееся ему, сияющее лицо Красавчика Джо. Это любовь, подумал Катон, и это не иллюзия, я должен быть предан ей и следовать ей. И в тот миг все, что было его верой и его преданностью, казалось ему хрупким, кипящим и бурлящим в той тьме, которая была его любовью к Красавчику Джо; он почувствовал, что стоит перед неизбежным выбором между очевидной истиной и басней. Он открыл глаза и увидел постель, так и не убранную после дневного сна, чемодан с распятием, лежавшим в нем сверху. Катон взял распятие и положил на подушку, как прошлой ночью, когда Джо снял его со стены и протянул ему, и Катону вспомнилось чувство радости, испытанное тогда. «Почему я тогда испытал радость?» — спросил он себя. Был ли причиной Он, или некий миг божественной нежности, когда внезапно открывается чистота любви? Или же потому, что непонятным образом был уверен, что не потеряет Джо, не может потерять и должен остаться с ним и любить его и ничто, даже сам Христос, не значит ничего, ровным счетом ничего по сравнению с той уверенностью и тем будущим? Вчерашняя радость притупилась, затуманилась. Но сейчас его затопил поток такой неистовой радости, жгучего страха и одновременно всепоглощающего трепета, что он задохнулся. Иного пути нет, говорил себе Катон. И если именно это разрушает меня, пусть будет так. Все едино, тут не две проблемы, а только одна. И если Бог есть, Он по другую сторону этого.

Он спокойно затолкал все обратно в чемодан, оставив распятие лежать на подушке. Затем, прислушавшись к тишине дома, встал, надел пальто, беззвучно открыл дверь и вышел в прихожую.

Брендан сидел в халате возле двери на лестницу. Вид у него был очень усталый.

— Я подумал, что ты можешь попытаться сбежать.

— Уж не воображаешь ли, что удастся меня остановить?

— Ты просто невыносим. У меня лекция о «Тимее» [44]завтра в девять утра. Нет, сегодня. Уже три часа.

— Извини, так иди ложись.

— Не уходи, Катон. Это важно, чтобы ты не уходил. Я был во всем не прав. Просто устал. Следовало подождать. Ничего из того, что я сказал, не имеет значения, я имею в виду не детали. Возможно, я не прав в отношении мальчишки. Я не все знаю и наговорил ерунды. Но не уходи из-за этого. Не торопись, останься, отдохни. Забудь о поисках пристанища. Я ничего никому не скажу. Просто живи у меня.

— Чего ты хочешь?

— Я эгоист. Просто хочу, чтобы ты жил у меня. А не где-то еще.

— Думаешь, я ухожу, чтобы обречь себя на какие-нибудь вечные муки?

44

Диалог Платона.