Амнезия

Мы изучили карту и осмотрелись. Стояло раннее весеннее утро. На горизонте небо отливало желтовато-розовым, и еще виднелись кое-где последние звезды. С деревьев доносилось птичье пение. Узкая тропинка змеилась с севера на юг через поля, на которых паслись овцы и коровы. Посовещавшись несколько минут, мы решили пройти по ней с милю, а после срезать дорогу, свернув к западу. Пока шли, я мучительно раздумывал, с чего начать разговор. Когда мы с Адамом познакомились, я спросил его, что он думает о Тэтчер и шахтерских забастовках. Я полагал, что у сына безработного шахтера по этому вопросу должна быть жесткая позиция. Однако, к моему немалому удивлению, Адам только пожал плечами и заявил, что политикой не интересуется. Впоследствии у меня сложилось впечатление, что заинтересовать Адама не может ничто на свете. Встречаются такие пассивные и равнодушные ко всему ребята, ничем их не прошибешь. Внешне он напоминал бегуна на длинные дистанции: высокий, худой, мускулистый. С его вытянутым лицом и ранней лысиной Адама трудно было назвать красавцем, но, по крайней мере, он производил впечатление человека железного здоровья. Такие крепыши обычно совсем не меняются с возрастом.

Мои воспоминания об этом утре сохранились в виде неподвижных образов. Фотоаппарат я забыл дома, у Адама его не было и в помине, поэтому образы эти вовсе не плагиат, хотя и очень похожи на моментальные снимки. Я навожу резкость — вот кошка нежится в солнечных лучах на каменной стене; у дороги стоят три полных молочных бидона; хорошенькая черноглазая школьница на автобусной остановке молча провожает нас взглядом — и я мысленно щелкаю затвором, навеки впечатывая эти образы в память. Помню еще, что чувствовал себя первооткрывателем неведомого мира.

О чем именно мы тогда говорили, я забыл, но разговор вышел непринужденным и дружеским. Мы оба были захвачены красотой окружавшей нас местности. Пожалуй, впервые я видел на лице Адама что-то похожее на воодушевление. Кажется, я делился с ним своими планами путешествия вокруг Европы. Никаких проторенных туристических маршрутов! Я мечтал бродить нехожеными тропами, засыпать под звездами, переплывать реки и обмениваться приветствиями с незнакомцами за ранним завтраком в полупустых кафе… Я даже предложил Адаму отправиться путешествовать вместе со мной. В ответ Адам улыбнулся, но мы оба прекрасно знали, что это не для него.

Так за разговорами мы шли по тропинке, а затем свернули направо. Однако поле вывело нас совсем не туда, куда мы намеревались выйти. Возможно, врала карта. Приходилось признать, что мы заблудились. День становился все жарче, мы взмокли, устали и проголодались. Вокруг не было ни домов, ни людей. Некоторое время мы беспомощно оглядывались по сторонам и тут увидели собачку, трусившую прямо к нам. Она остановилась и гавкнула. Мы решили поговорить с ней.

— Эй, песик, не знаешь, как отсюда выбраться?

— Гав!

— Сюда? Или туда?

— Гав! Гав!

— Тогда, наверное, сюда?

— Гав!

— Ладно, уговорил. И ты с нами, песик?

— Гав!

И собака побежала впереди нас. Мы недоверчиво посмеялись, но через двадцать минут ходьбы по извилистой тропинке вышли к деревенскому пабу — месту общего сбора. Мы с Адамом изумленно переглянулись и зашли внутрь, горя желанием поведать одноклассникам удивительную историю, с нами приключившуюся. Нас встретили приветственными криками, велели заказать всем пива, а себе еды. Все эти хлопоты заняли добрых десять минут. Наконец я начал рассказ, а Адам кивал в нужных местах. Однако странным образом в пересказе история потеряла всю загадочность. Кто-то недоверчиво фыркнул.

— Не веришь, сам выйди и посмотри, — обиделся я.

Мы вышли из паба, но собаки и след простыл. Нашу историю окончательно признали выдумкой, и я никому ее больше не пересказывал. Даже с Адамом мы никогда не вспоминали о том дне, но меня грело чувство, что на свете есть человек, разделивший со мной удивительное приключение. И пусть мы с ним никогда не были друзьями, эта история установила между нами прочную, неразрушимую связь.

Мы вернулись в Корнуолл на следующий год, но к тому времени Адам устроился работать бухгалтером и неуловимым образом изменился. Даже если бы мы снова оказались на обочине той дороги, где стояли молочные бидоны, мы ничего бы не почувствовали. Волшебство пропало. Дорога была ни при чем, ушел невозвратимый миг времени. И Адам был его частицей.

Помню, как меня потрясло известие о его смерти. Скоротечный рак. Еще сегодня был здоров, а спустя три недели умер. На похороны я не пошел. Моя печаль слишком отдавала эгоизмом. Я оплакивал смерть Адама, потому что остался один. Теперь, кроме меня, никто не мог подтвердить, что тот день мне не приснился. Воспоминания стали еще драгоценнее и уязвимее. Если забуду я, они навсегда исчезнут из мира. Какое облегчение — доверить воспоминания бумаге и знать, что, если кто-то читает эти строки, тот день не канул в вечность, пусть ему суждено было воскреснуть лишь на краткий миг! И пусть прошлого не существует, продлить его могут обрывки слов, образов или мелодий — пылинки, кружащиеся в луче солнечного света.

Если верить моему дневнику, я узнал о смерти Адама в апреле, однако память упрямо помещает печальную весть в начало июня, когда мы готовились к выпускным экзаменам, а жара все усиливалась. Я давно уже бросил попытки вбить в голову еще какие-то цифры и факты. Напряжение сменилось апатией. Я ощущал волнение только перед первым экзаменом, затем испытания превратились в рутину, и я безропотно входил в класс расслабленной походкой приговоренного. Ничего не помню о самих экзаменах — в памяти осталось лишь помещение, в котором они проходили: квадратное, с окном в дальней стене, через которое я пялился на яркую зелень и окружающие дома; скрип вентилятора, гонявшего по комнате теплый воздух и приподнимавшего с парт листки — словно волна рук, проходящая по стадиону; и, наконец, силуэт Джейн Липскомб напротив окна. Джейн смотрела куда-то вдаль и, кажется, так и не написала ни слова.

Я снова был безнадежно влюблен в нее. Последние несколько месяцев чувство только усиливалось, вероятно, от сознания того, что время, отпущенное нам двоим, истекает с каждой минутой; что приходит конец тринадцатилетней дружбе, близости, страсти. Втайне я еще надеялся, что мы с Джейн поступим в один университет и наши отношения закончатся свадьбой, но с началом экзаменационной лихорадки понял, что все это пустое и моим детским мечтам не суждено сбыться. Джейн наверняка завалит экзамены, и наши пути разойдутся, чтобы никогда больше не сойтись. Я уже начал испытывать ностальгию по нашему совместному прошлому и настоящему. Странное это чувство, хотя вряд ли такое уж редкое, — ностальгия по настоящему, которому вскоре суждено стать прошлым. В наших отношениях с Джейн появилась какая-то новая теплота: я гладил ее по щеке, мы посасывали пальцы друг друга, тайком сжимали руки. Мы больше никогда не упоминали о Треве. Синяки на предплечьях Джейн исчезли. Я по-прежнему ни о чем ее не спрашивал.

Сегодня я понимаю, что в глубине моего чувства к Джейн лежала неуверенность в себе. Чем сильнее я хотел уехать и оставить привычный круг общения, тем страшнее мне становилось. Мне предстояло отправиться туда, где я никого не знал и никто не знал меня. В глубине души я понимал, что отчаянно молод, наивен и беспомощен в общении с посторонними, все детство провел в мечтах и грезах наяву и теперь трушу, что этот защитный кокон, этот пузырь из фантазий и снов наяву лопнет. В каком-то смысле Джейн была таким же хрупким пузырем: тем, что защищало меня и что я сам стремился защитить. Мои чувства к Джейн подстегнула смерть Адама. Он ушел, оставив меня наедине с гаснущими воспоминаниями, а теперь вот и она собиралась меня покинуть. Я цеплялся за Джейн из страха, что без нее мое прошлое рассеется без следа.

Наконец-то мы сдали последний экзамен — английский устный — и теперь были свободны как ветер. Стоял жаркий летний полдень. Мы собрались вместе, все две дюжины выпускников: кто-то радостно жег тетрадки и учебники, кто-то бросал печальные взгляды на здание школы, которое нам предстояло оставить навсегда. Затем мы отправились в паб через дорогу от школы, где сначала навалились на сэндвичи и чипсы, а потом принялись методично накачиваться пивом.