Амнезия

Я звоню редактору и извиняюсь. Кажется, он успел забыть обо мне. Я предлагаю ему идею для статьи. Он отвергает ее. Предлагаю еще одну, и он соглашается. Восемь сотен слов, срок — следующий вторник. На прощание он спрашивает, не передумал ли я покидать Англию. Я отвечаю, что еще не решил. Не мешкайте, говорит он, а то поезд может уйти.

Последних слов оказывается достаточно. Хотя я продолжаю уверять окружающих, что до сих пор не принял решения, образ уходящего поезда не дает мне спокойно спать. Я пишу статью и отсылаю ее по факсу. На следующий день меня вызывают в складской офис. Звонит помощник редактора, уточняет, как пишется моя фамилия. Я собираюсь ретироваться, когда мастер замечает: «Похоже, с работой на складе покончено?»

— Надеюсь, что так, — пожимаю плечами я.

— Кто бы мог подумать! Не забывайте про нас, когда прославитесь.

На следующей неделе редактор приглашает меня в Лондон. Нацепив свой единственный костюм, я сажусь в поезд. До редакции добираюсь насквозь промокшим и минут десять безуспешно пытаюсь высушить волосы и одежду под сушилкой для рук в туалете. Сэм Кейн носит потертые джинсы и дырявый свитер. На вид ему за сорок. Седеющая шевелюра, манера самоуверенная, но добродушная. Я так смущен, что отвечаю с запинкой неестественно громким лающим голосом. В редакционном баре мы заказываем парового лосося, и постепенно я расслабляюсь. Сэм Кейн спрашивает, где я вижу себя лет через пять.

— На вашем месте, — пытаюсь отшутиться я.

Сцепив пальцы рук, Сэм Кейн наклоняется ко мне и говорит без улыбки:

— Джеймс, не рассчитывайте сразу на многое. Журналистика — профессия не для слабаков. Если хотите добиться успеха, придется запастись терпением и нарастить толстую кожу.

Тогда я ему не поверил, а зря. В начале 1995 года неудачи и разочарования преследуют меня. Снимать жилье мне пока не по средствам, поэтому я до сих пор живу с родителями. Три-четыре раза в неделю сажусь на поезд и отправляюсь в Лестер, Ноттингем или Дерби, где, стоя в темном переполненном зале и потягивая шанди, размышляю, что бы такое написать о четырех парнях, играющих на сцене. Я ощущаю себя страшно одиноким — и вовсе не потому, что рядом нет друзей. Блокнот в руках выделяет меня из толпы. Окружающие таращатся на меня: оценивающе, изумленно или презрительно. Во время концерта я стараюсь забиться в угол и потеряться в темноте и, как только зажигают свет, спешу испариться.

Выходит, что я променял ад на чистилище. Ко всему прочему, за эти вылазки мне ничего не платят. Сэм Кейн заказывает иногда статью-другую для своего издания, но происходит это редко и нерегулярно, а вскоре он признается мне, что думает уволиться из газеты и пуститься в свободное плавание. Я пытаюсь устроиться на работу в музыкальный еженедельник, отсылая туда бесчисленное множество рецензий без всякой надежды на опубликование. Подобный способ наверняка придумали ради того, чтобы заставить новичка поунижаться, но, по крайней мере, эти упражнения отшлифовали мой язык. Музыкальное издание отличается узнаваемым панибратским стилем «для своих» и привычкой резко менять интонацию от презрительно-высокомерной до неуместно восторженной в зависимости от позиции исполнителя в чартах, и мне приходится потратить бездну времени, учась подделывать этот стиль.

К тому времени я успел порастерять старых друзей. За год сменил двух подружек. Первая была дальней знакомой дальних приятелей, вторую я нашел в разделе «Одинокие сердца» музыкального еженедельника. Сегодня я почти забыл их обеих. Смутные лица, имена, голоса, какие-то мгновения в постели. Неловкое молчание в ресторанах и парках. Прощания на вокзалах — всегда одинаковые, менялись только названия станций. Предвкушение в начале — неловкость в конце. Странное чувство, будто то, что со мной происходит, я уже видел в кино. Словно встречаешься с призраками, хотя, по правде сказать, призраком для девушек был скорее я сам.

Моя журналистская карьера напоминает плутание в лабиринте. Я успеваю привыкнуть к ее прихотливым изгибам и подводным камням. К молчащему телефону; внезапным и необъяснимым переменам в настроении; тоскливому ужасу, который я ощущаю, дописав фразу. Скоро я подсознательно перенимаю манеры моего редактора. Становлюсь вызывающе холоден и одновременно несдержан, особенно с родителями. Чем вспыльчивее я, тем сильнее они обо мне беспокоятся. Чем сильнее они беспокоятся, тем невыносимее я себя веду. Иногда отец не дает мне спуску, а мать только беспокойно переспрашивает: «Ничего не случилось, Джеймс? У тебя все в порядке, Джеймс?»

Теперь я днями не вылезаю из-за письменного стола: пишу, читаю, веду бесконечные переговоры по телефону. Мать на цыпочках входит в мою спальню, аккуратно внося поднос с печеньем и чаем, легким завтраком или стаканом апельсинового сока и сэндвичами. Мне не нравится, что она обращается со мной как с беспомощным инвалидом, но я ничего не могу с этим поделать. За столом только и говорят, что о «Джеймсовой работе». Словно в мгновение ока я из маленького мальчика превращаюсь в громадного великана. Весь дом крутится только вокруг моей работы, и я не меньше родителей ощущаю себя рабом этой ситуации.

Читая дневник за 1995 год, я с легкостью перемещаюсь в прошлое и ощущаю, как туман вокруг меня сгущается и я бреду впотьмах; голова забита деньгами, которые я заработал или потратил, идеями будущих статей, информацией о группах и записывающих компаниях и прочими каждодневными мелочами. Работа и надежда, работа и страх, работа и разочарование, и снова работа. Впрочем, эти записи не полностью совпадают с тем, что сохранилось в моей памяти. Память обращает правду в историю. Случай и выбор становятся судьбой, бесконечные ночи — крошечными черными точками на карте. Реши я написать всю правду о моей тогдашней жизни, это заняло бы столько же времени, сколько сама жизнь. Поэтому забудем на время о правде жизни. Вместо нее послушайте мою историю.

Четырнадцатого сентября 1995 года я принимаю решение. Я ем чизбургер в полупустой закусочной, глядя на дождь, моросящий за окном. Принятое решение так вдохновляет меня, что я записываю его на обороте рекламной листовки, лежащей на подносе: «Я уезжаю в Лондон, и будь что будет!» Этот листок, на котором отпечатались следы моей трапезы, я вклеиваю скотчем в дневник.

Через пять дней я живу в съемной комнате около старого стадиона Уэмбли. Комната как комната, дешевая, но недалеко от метро. Из окна открывается вид на парковку и деревья, а ночами я слышу шум Харроу-роуд. Владельца квартиры никогда не бывает дома — он отдал мне ключ и разрешил пользоваться своей кофеваркой.

Первые месяцы приходится несладко, и я совсем падаю духом, когда меня увольняют из одной музыкальной газеты. Я давно уже понимаю, что пришелся не ко двору — нескладный провинциал, вечно говорящий не то и не так, — но все-таки очень расстроен. Со стыдом вспоминаю, как умолял редактора дать мне еще один шанс, а он повесил трубку. Несколько недель не нахожу себе места, но вскоре письма, которые я разослал в разные издания, дают всходы. Я получаю работу в музыкальном ежемесячном журнале и ежедневной лондонской газете. Моя уверенность в себе растет.

Заказы сыплются как из рога изобилия. Я рисую график своего благосостояния, и вид этой кривой, взмывающей круто вверх, успокаивает меня. Сэм Кейн больше не редактор, зато теперь меня знают другие редакторы. Иногда они звонят и заказывают статьи: красотка из глянцевого журнала; музыкальный обозреватель из ежемесячника для футбольных болельщиков; редактор серьезного киноиздания. К весне 1996 года у меня столько работы, что я едва с ней справляюсь. Я ношусь по Лондону как угорелый: из офиса в гостиницу, из кинотеатров в места, где собираются всякие странные личности; слушаю музыку, записываю интервью. У меня нет времени, чтобы задуматься: это и есть та жизнь, к которой я стремился? Или скорость моих передвижений и есть самоцель? Сознаю ли я, что стремлюсь не к определенной цели, а убегаю от того, что оставил позади?