Киномания

За три проведенных вместе года мы с Клер просмотрели почти весь классический репертуар или, по крайней мере, все, что можно было заполучить на рынке. Мы устраивали новаторские фестивали и ретроспективные показы как тяжеловесов (Фриц Ланг, фон Штернберг, Ренуар), так и легковесов (Бастер Китон, Фред Астер, Гарольд Ллойд) {57} . Иногда, если устраивались тематические показы, в «Классик» попадало пять-шесть фильмов одновременно — из-за выстроенных пирамидками помятых металлических коробок в крохотной проекционной ногу было негде поставить. Тогда я, наплевав на занятия, просматривал вместе с Клер фильм за фильмом; то была настоящая кинематографическая оргия. Мы приносили с собой еду (огромные, сочные сэндвичи с солониной от Мойше) и не появлялись на свет божий до окончания вечерней программы, когда закрывали двери. Темные подземные лабиринты. «Классик» стали для меня чем-то вроде соляных копей, ведущих к чреву земли. Совместная работа с Клер, писавшей очередные заметки, воистину требовала немалых интеллектуальных усилий: остановить пленку, поговорить, снова запустить, опять обсудить, потом продолжить просмотр. Если Клер решала, что необходим более внимательный взгляд, то на нее можно было положиться — она держала свой чувствительный палец на кнопке медленной промотки, останавливая кадр, подвергая каждый хрупкий горючий квадратик испытанию огнем в дверце фильмового канала… восемь, секунд, девять, десять — следующий; за долю секунды до того, как на пленке появятся признаки плавления. Это было заложено в ней на уровне инстинкта. «Нетерпимость» Гриффита {58} мы смотрели четыре раза, и Клер разложила его для меня кадр за кадром, план за планом. В другой раз мы потратили шестнадцать часов, анализируя «Триумф воли»; Клер обращала мое внимание на дьявольское мастерство Лени Рифеншталь {59} как кинопропагандиста — каждый разворот камеры, каждый мельчайший нюанс освещения. «Единственная женщина-режиссер с уникальным талантом, — мрачно заявила Клер. — Но ей пришлось стать негодяйкой».

Ах, что за наслаждение — исследовать фантасмагорию разума, именуемую кино! И какая привилегия — иметь в качестве персонального гида Клариссу Свон! Конечно, кое-кто скажет, что она в высшей степени консервативна, что она — ископаемое старой школы, и более не чувствует самых свежих идей. Но когда я был ее звездным учеником, она принадлежала к числу немногих американцев, прекрасно осведомленных о новейших европейских теориях. Прошло всего несколько лет, и она, уловив интерес Америки к Новой волне, привела это движение к триумфу, надежды на который давно оставила. Я могу быть только благодарен Клер за все, что она сделала в этот увлекательнейший период моей жизни, чтобы мой ум стал зеркалом ее собственного. Потому что, несмотря на эксцентрические повороты и горькие противоречия, она была убежденным гуманистом. Хотя она и могла обсуждать кинематографическую технику с лучшими знатоками, но никогда не позволяла форме затмевать содержание. Клер утверждала, что кино — нечто большее, чем набор оптических иллюзий, кино — литература для глаз, такая же великая, как и книжная. У нее я научился всегда слушать то, что говорится, видеть то, что показывается. По крайней мере, так я относился к фильмам, пока Макс Касл не завел меня в темные области киноведения. И тогда я обнаружил, что, какой бы огромной и разносторонней ни была вселенная Клер, в ней имелся люк, открывавшийся в неизведанную бездну.

В тот день, когда в «Классик» был показ картин Говарда Хоукса {60} , я появился в кинотеатре пораньше, рассчитывая выслушать еще одну иллюстрированную лекцию Клер об одном из любимейших ее режиссеров. Но когда я вошел в затемненный зал, на экране уже мелькали кадры, и это был не Говард Хоукс. Это была плохонькая, желтоватая копия с размытой звуковой дорожкой, плохо склеенная и с продранной перфорацией — она судорожно перепрыгивала с кадра на кадр, при этом целые диалоги проглатывались, а изображение становилось неразборчивым. Действие происходило в мрачном готическом интерьере: огромные залы, темные лестницы, узкие окна, мерцающие призрачным лунным светом. Полногрудые дамы в платьях эпохи регентства с оплывшими свечами в руках бродили по зловещим коридорам посреди темной ночи, слуги, похожие на расхитителей могил, прятались в углах. Ни одного знакомого лица среди актеров. Если я и смог что-то запомнить из вычурного сценария, то всего лишь полный набор всевозможных штампов. «Мне показалось, что я слышала крик в ночи», — замечает одна из похотливых красавиц. «Я уверен, это всего лишь ветер, миледи», — отвечает похожий на мертвеца дворецкий, глаза его по-воровски бегают.

У меня не возникло никаких сомнений: это был очень плохой фильм. И тем не менее, если его смотрела Клер… даже не смотрела — глотала. Когда я вошел в проекционную, Клер, расположившаяся у маленького окошка, была целиком захвачена фильмом — настолько, что на мое появление откликнулась лишь коротким, холодным взглядом. Пристроившись у нее за спиной, я предложил ей приветствие, которое она любила больше всего, — поцелуй в ямку на шее, руки мои обхватили ее за живот и поползли вверх. Именно так Жан Клод Бриали обнимает Жюльет Мэйнель в «Кузенах» {61} . (Интересно, у Жюльетты под свитером тоже нет лифчика, как у Клер?) Обычно Клер в таких случаях таяла, но в этот раз она раздраженно вздрогнула и отвела мои руки.

— Что это? — спросил я, усевшись рядом с ней у окна.

— Да так, шутка, — нетерпеливо ответила она, — Называется «Пир неумерших».

Я не сразу просек, что это за название. Решив сначала прощупать почву, я выждал несколько минут, потом позволил себе комментарий.

— Похоже, жуткая дрянь.

— Просто дерьмо.

— Да? — И после паузы: — Почему же мы его смотрим?

—  Мыне смотрим. Смотрю я. Тебе смотреть вовсе не обязательно.

— Тогда почему тыего смотришь?

— Вероятно, это единственный доступный фильм Макса Касла. По крайней мере, это единственный фильм, который мне удалось достать.

Ах да, Касл. Этот вампирист. Тот самый, о котором у Мойше в тот вечер говорила французская парочка. С тех пор Клер два-три раза упоминала его. Я, помнится, слышал, как она интересовалась им по телефону у дистрибьюторов и в фильмотеках. Касл словно бы стал ее наваждением; видимо, ее уязвило собственное невежество.

— Качество неважное, — заметил я, хотя это и было очевидно.

— Остаточное. Лучшего не достать. «Пятый канал» собирался его показывать на самом-самом-самом последнем сеансе. Потом решили, что проектор не потянет. Они даже не требуют его возвратить. Это хорошо, потому что футов десять я уже сожгла. Может, докрутить до конца и не удастся.

Не удалось. Еще через пять минут пленка загорелась в самом разгаре великолепно-кровавой развязки — сцены вбивания кола, снятой необыкновенно живо: камера вращается вокруг обреченного главаря вампиров, все сужая и сужая круги, словно она и есть тот кол, который вонзится в его сердце. Эффект был какой-то головокружительно-тошнотворный. Я даже обрадовался, что изображение исчезло с экрана до того, как хлынула кровь. Клер, выругавшись, выключила проектор.

— Хуже всего, что все титры вырезаны. На телевидении это постоянно делают с такой вот дрянью. Остается больше времени для рекламы. Тут поразительная работа оператора, в последних, например, кадрах. Интересно, кто снимал, — Она понесла катушку на перемоточный столик. — Чтоб им пропасть — испортили вещь!

— Но ведь это же дрянь, разве нет?

— Что? Дрянь? И десяти минут не смотрел, а уже выводы делаешь.

— Ты же сама сказала.

— А ты соглашаешься со всем, что слышишь?

— Но разве фильмы о вампирах не дрянь?