Смерть на рассвете

— Художественная студия «Столовая гора», — шепотом произнес он в трубку. — К нам пришел один клиент, но я не совсем уверен, что он…

— Слушаю вас, сэр.

— Клиент хочет купить картину почти за тысячу рандов. Номер его карты: 5417 9113 8919 1030, на имя В. А. Потгитера. Срок действия — до 2006 года.

— Секундочку!

Он ждал.

— Сэр, владелец карты не заявлял о пропаже.

— Какой у него адрес? Хочу убедиться.

— Сейчас… вот, сэр: Брайанстон, Вилдебест-Драйв, 177.

— Йоханнесбург?

— Да, сэр.

— Большое вам спасибо, — прошептал он и отключился.

Тоже не слишком много.

Но только вот чем занимается этот В. А. так далеко от дома? Почему болтается в южных пригородах Кейптауна? Ван Герден откинулся на спинку кресла и попытался сплести воедино сегодняшние события, добавив то, что он только что узнал.

Так много убитых. А сейчас остались только Вентер и Верготтини.

Бестер Бритс сообщил родителям Рюперта де Ягера о гибели сына. Он с самого начала замешан в этом деле. Но видимо, не до конца замешан. Иначе он знал бы все. Например, он знал бы, кто за всем стоит, кто главный герой, так сказать. Один из них перезвонит в два часа, один из них хочет встретиться и поговорить, один из них уверял, что он тут ни при чем. А второй послал четверых подручных убить его мать. Что он за человек? Какую страшную тайну скрывает? Может быть, все дело в деньгах, в огромной куче американских долларов? А может, он любой ценой хочет скрыть то, что случилось двадцать три года назад?

Схлебюс. Зачем убивать прежнего командира, если он на твоей стороне?

И если не Схлебюс за всем крылся, тогда кто? Кто?!

Время.

Бритс сказал, Схлебюса убили потому, что его снимок появился в газете. Но ведь у них почти не было времени. «Бюргер» вышел в пять или шесть часов, а им с Хоуп позвонили совсем рано. У них почти не было времени на то, чтобы убить Схлебюса, разработать план, заманить его, ван Гердена, в Хаут-Бэй, а вооруженную четверку отправить в Морнинг-Стар.

Нет, что-то не сходится.

Ван Герден посмотрел на часы. 13.12. Еще есть время до двух съездить в район Обсерватории. Придется позвонить Крошке. Он сложил в бумажник все, что там было, застегнул, положил в карман. Подошел к двери. «Хеклер-кох» стоял у стены. Он посмотрел на него. Слишком большой. Такой не спрячешь. Будет выпирать.

Он задумался.

Может…

Нет.

Как сказал Матт Яуберт Бестеру Бритсу? «Облегчи душу».

Секундные колебания, внутри все сжалось — знакомое ощущение. Ван Герден вспомнил о пистолете Z-88. Пошел в спальню, открыл шкаф, сдвинул стопку свитеров, за которыми пряталась дверца сейфа, набрал нужную комбинацию, открыл замок. Вытащил старый полицейский табельный пистолет с обоймой, вставил обойму в рукоятку, приказав себе ни о чем не думать, сунул пистолет за пояс, поверх натянул свитер, подошел к парадной двери, взял «хеклер-кох» — надо вернуть его Крошке, — открыл дверь.

— Привет, Затопек, — сказала Кара-Ан Руссо, отдергивая руку; видимо, как раз собиралась постучать. Она покосилась на пистолет-пулемет. — Ты все еще любишь меня?

50

Мы стояли над трупом первой жертвы «убийцы с красной лентой», когда Нагел вдруг сказал:

— Если кто будет путаться с моей женой, я его пристрелю. Как собаку.

Его слова не были спровоцированы ничем. Он склонился над проституткой среднего возраста и стал рассматривать красную ленту, которой она была задушена. Вдруг он выпрямился, посмотрел мне в глаза и заговорил. Адамово яблоко у него на шее ходило ходуном. А потом он снова отвернулся и принялся изучать место преступления.

Сердце у меня ушло в пятки, ладони вспотели. Я в ужасе думал: неужели он узнал? Но как? Нет, он ничего не мог узнать, мы были просто невероятно осторожны. После второго раза я подходил к дому Нагела пешком, а машину оставлял в двух кварталах, на стоянке у кафе. Я шел постоянно озираясь и сутулился, как преступник.

Я, который, несмотря на мелкие грешки самоудовлетворения и эгоизма, принял сознательное решение стремиться к цельности, жить честно и под самоконтролем. Я, кому каждое новое преступление давало стимул встать на сторону добра, бороться со злом, приручить зверя, победить чудовище, которое таится в других.

После всего, что случилось, и много позже я снова и снова воспроизводил в памяти тот миг как улику, которая была у меня в руках. Я рассматривал ее со всех сторон, пытаясь понять, почему Нагел тогда так сказал.

Изменилось ли мое отношение к нему после того, как он вернулся из Де-Ара? Мне казалось, я умело скрывал свои чувства. Мы с Нагелом по-прежнему пикировались, шутили, спорили. Все шло по-прежнему. Может быть, у меня кружилась голова? Может быть, когда я смотрел на него, в моих глазах проступало сознание вины?

А может, Нонни стала держаться с мужем по-другому? Может, он застал ее в кухне, где она готовила и тихо напевала? Может быть, она что-нибудь сказала — или не сказала ничего? А может, все дело в знаменитом инстинкте Нагела, шестом чувстве, которым он был одарен, несмотря на всю его примитивность?

Кто сказал, что совпадений не бывает, — Юнг? Может быть, Нагел намеренно или же сознательно-подсознательно послал меня к Нонни в тот, первый раз? Я и такую возможность не исключаю, но не рискую углубляться в лабиринт малоизученных областей психологии, боясь заблудиться.

К своему глубочайшему стыду должен признать, что его слова, его, так сказать, брошенная перчатка, лишь подхлестнули наши чувства. Мы еще теснее сблизились в измене, упрочили узы нашей любви. В минуты, которые мы украдкой урывали у нее дома, в постели Нагела, когда мы лежали друг у друга в объятиях, мы, словно заговорщики, гадали, знает он или не знает, обсуждали, как нам себя вести, вспоминали мелочи, по которым мы могли бы выдать себя, — и неизменно приходили к выводу, что у него нет никаких оснований нас подозревать.

Мы проводили вдвоем очень мало времени: иногда урывали час-другой, если Нагел задерживался в суде; по вечерам, когда он удобно устраивался за барной стойкой, собираясь «серьезно надраться», и — о, какие редкие — дни и ночи, когда он уезжал из Кейптауна, чтобы помочь коллегам из провинции.

В те месяцы Нонни Нагел составляла смысл моей жизни. Я начинал думать о ней с той секунды, как открывал глаза утром; я тосковал по ней до тех пор, пока не засыпал вечером. Моя любовь к ней была всеобъемлющей, она затмила все остальное. Любовь как вирус, любовь как болезнь… Любовь как исцеление.

Моя любовь к ней была правильной, хорошей. Нагел ее отвергал, я же ее открыл, обогрел, холил и лелеял, сделал ее своей. Моя любовь к ней была чистой, красивой, нежной. Следовательно, она была правильной, несмотря на то что мы совершали ужасное предательство. Я все обдумал для себя и сказал Нонни: ее муж сам сделал выбор, принял решение. Мы вместе возвысили свои чувства до уровня крестового похода в защиту любви и справедливости.

Почему она не бросила его, не ушла от него? Я спросил ее об этом лишь однажды, а она посмотрела на меня своими красивыми, нежными глазами и как-то беспомощно всплеснула руками. Тогда я понял кое-что про нее. Видимо, Нонни, как и многие женщины, с которыми плохо обращаются мужья, стала зависима от него. Одно слово похвалы с лихвой возмещало целое море брани. По-моему, ей просто казалось, что она не сумеет больше жить одна; она не верила, что способна прожить без него.

Больше я ни о чем ее не спрашивал; я понял, что мне придется взять инициативу на себя. Но может быть, сама природа нашей связи оставляла мало времени на беседы о будущем. Может быть, все дело в том, что мы хотели быть уверены, не желали так быстро растворять волнение запретного. Мы никогда не обсуждали развод и прочие подробности нашего будущего.

Однажды под вечер (его снова задержали в суде), когда мы немного остыли после жаркой любви, я произнес слова, которые очень многое изменили. Я собирался сказать ей: «Нонни, я люблю тебя. Выходи за меня замуж». Мои же слова стали порождением вины, страха и того обстоятельства, что ни на чем другом я не мог сосредоточиться.