Смерть на рассвете

Ах, как много значат похвалы, особенно если они заслуженные!

«Ваши сочинения показывают замечательные писательские навыки и умение вести полемику. Читать их — одно удовольствие».

«Ваши углубленные знания предмета производят большое впечатление; они находятся на гораздо более высоком уровне, чем можно ожидать от студента. Поздравляю!»

Преподаватели не догадывались, а я понимал только на подсознательном уровне, что учебный курс стал для меня нитью Ариадны. Я учился в каждую свободную секунду, читал больше, чем было необходимо, анализировал. Я выбрал не один, а два дополнительных предмета: помимо полицейской подготовки занимался криминалистикой и психологией. Они оба казались мне очень важными. По всем предметам я (к радости своей) каждый курс заканчивал с отличием. Меня повысили — кстати, и экзамен на чин сержанта я тоже сдал — и перевели в Преторию. Сержантские нашивки значили для меня очень мало. У меня были далекоидущие планы. Мама радовалась тому, что ее сын обрел новую цель в жизни — а также тому, что я получаю «высшее образование».

День четвертый Воскресенье, 9 июля

23

Она позвонила к нему в дверь в семь утра; ван Герден открыл — взъерошенный со сна, невыспавшийся. Она влетела в его дом, как фурия. На щеке пламенела красная отметина. Хоуп Бенеке злилась, потому что оказалась бессильна, потому что так и не сумела его понять.

Она прислонилась к серой стене, а он так и застыл в проеме открытой парадной двери.

— Дверь закройте, — велела она. — Холодно.

Ван Герден вздохнул, закрыл дверь, подошел к креслу, сел.

— Хоуп, вы моя работодательница. Можете меня уволить. Это ваше право.

— Почему вы ударили его, ван Герден?

— Потому что мне захотелось.

Она потупилась и стала медленно качать головой.

В комнате повисло молчание.

— Кофе хотите? — спросил он без всякого намека на гостеприимство.

Голова ее по-прежнему раскачивалась из стороны в сторону; она посмотрела на свои кроссовки, подбирая нужные слова.

— Нет, кофе я не хочу. Я хочу, чтобы вы ответили на мои вопросы.

Ван Герден промолчал.

— Я пытаюсь понять, ван Герден. С тех пор как вы бросили меня там вчера вечером, избили человека в кровь и уехали, я все время пытаюсь понять, как же работает ваша голова. Вы были…

— Так вот почему вы разозлились? Потому что я бросил вас там?

Она взглядом заставила его замолчать. Когда же заговорила снова, голос ее был тише тихого.

— Раньше вы были служителем закона. Судя по всем отзывам, хорошим служителем закона. В последние несколько дней я достаточно пообщалась с вами и пришла к выводу, что вы — человек умный. Вам известно о существовании причинно-следственных связей. Вы отдаете себе отчет в своих поступках. В то же время вы понимаете, что поступки совершают люди… Именно так работает вся система правосудия, ван Герден. Ее цель — защитить общество от последствий некоторых поступков. Потому что последствия всегда оказываются гораздо шире.

— Хоуп, вы пришли затем, чтобы уволить меня?

Она не колебалась ни секунды; ее невозможно было сбить с курса.

— Но одного я не понимаю, ван Герден. Почему вы присвоили себе право кого-то бить, вымещать свою детскую ярость на беззащитном человеке, даже не подумав об остальных девятнадцати гостях!

— Беззащитном? Ничего себе беззащитный! Он, между прочим, бывший регбист. И настоящая сволочь.

— По-вашему, ван Герден, сквернословие делает вас более мужественным? Вы думаете, брань делает вас сильнее?

— Хоуп, идите знаете куда? Я не просил любить меня. Я такой, какой есть. Я никому ничего не должен. Вы не имеете права приходить ко мне и рассказывать, какой я плохой. Я ударил гада, потому что он этого заслуживал. Он весь вечер нарывался. И еще выдрючивался!

— Я не имею права? Значит, только вы имеете право на все? Вы явились в дом к Каре-Ан, потому что вам потребовалась ее помощь. А потом вы избили ее друга, ее гостя. Избили зверски, жестоко, и только потому, что вам не понравились его высказывания и его внешний вид? Вы доказали свою правоту кулаками. Вы сочли, что имеете на это право. Но когда я объясняю вам то же самое в сравнительно цивилизованной форме, вы вдруг становитесь в позу. Где же ваше чувство справедливости, ван Герден?

Он плюхнулся в кресло.

— Я же предупреждал, что я подонок.

Хоуп вся раскраснелась, подалась вперед, горячо заговорила, помогая себе жестами:

— Ах, какой замечательный предлог! Вот ответ на все вопросы: «Я плохой». Вы трус, вот кто вы! Попробуйте хотя бы ненадолго подумать не только о себе! Задумайтесь хотя бы на миг, что будет, если все мы начнем делать что нам хочется, под тем предлогом, что мы плохие. Это все объясняет, это все оправдывает, это все извиняет!

Ван Герден приложил ладонь ко рту.

— Вам не понять! — глухо ответил он.

— Да, мне действительно не понять. Совершенно верно. Но я пришла к вам потому, что хочу понять. Если бы я сумела заглянуть к вам в душу, я бы, по крайней мере, попыталась понять. Но вы ничего не хотите мне рассказывать. Вы живете за барьером своих глупых отговорок, ваши оправдания просто жалки. Поговорите со мной, ван Герден! Объясните, почему вы такой. Тогда я смогу вас понять. Или, по крайней мере, хоть немного посочувствовать.

— Хоуп, зачем вам это нужно? Очнитесь, успокойтесь. Через неделю дело ван Ас будет кончено, и вы избавитесь от меня. И продолжите защищать женщин, несчастных жертв нашего общества. Вы обо мне даже не вспомните. Так в чем же дело?

— Вчера вечером своей выходкой вы оскорбили не только уважаемого врача, но и меня, и еще девятнадцать человек. Я в жизни не переживала такого унижения! Вы меня обидели. Вы меня унизили, потому что пришли со мной. Ваша тень упала и на меня. Остальные гости связывают нас с вами. Вот почему я приехала к вам и задаю те вопросы, которые вам следовало бы задать самому себе! Я имею право знать и хочу понять — по крайней мере, попытаться.

Ван Герден хмыкнул.

— Пострадала ваша репутация великого адвоката-женщины, потому что вы пришли туда со мной! И вам это не по душе.

— Вам хочется так считать, ван Герден. Вам нравится думать, что все остальные люди — такие же эгоисты, как и вы.

Хоуп бесшумно ступала по ковру в кроссовках; она села перед ван Герденом на журнальный стол. Их лица почти соприкасались. Она говорила страстно, пылко:

— Я голосовала за Национальную партию, ван Герден. Еще до девяносто второго года. На двух предыдущих выборах. Я искренне верила в то, что политика апартеида правильная. Честная. Я считала так же, как мои отец и мать. Как мои друзья и их родители. Как школьные учителя и университетские преподаватели. Как все белое население Блумфонтейна. Я верила местной газете на африкаансе. И радио и телевидению на африкаансе. Я не задавалась вопросами, потому что видела чернокожих такими же, какими их видят все. Я видела в них людей, верящих в колдовство, в толокоше — духов предков, которые способны выполнять лишь самую тяжелую и грязную работу и от которых пахнет дешевым мылом. Я вместе с отцом отвозила нашу служанку Эмили домой, в бантустан, и я видела грязные улицы и маленькие дома без садиков, и была твердо убеждена, что апартеид, раздельное развитие — единственно возможный выход, потому что они так не похожи на нас. Почему они не разбивают вокруг своих домов красивые садики? Почему они совершенно не уважают себя? Пусть живут среди себе подобных. Если они так легко убивают, пусть делают это в Табанчу, Мафикенге или Умтате. Меня передергивало, когда я узнавала о террористах, которые в очередной раз бросили бомбу или расстреляли посетителей ресторана. Я была зла… трясите головой сколько хотите, ван Герден, вам все равно придется меня выслушать. Я злилась на весь остальной мир всякий раз, как они вводили санкции или критиковали нас, потому что я думала, что они не знают, не понимают. Они не знают наших чернокожих. Они думают, что наши чернокожие — такие же, как у них: Сидней Пуатье, Эдди Мерфи и Вупи Голдберг. Но наши совсем другие. Они разрушители, мародеры, они всегда злы и недружелюбны. Наши чернокожие говорят на таких языках, которые никто, кроме них самих, не понимает. А их афроамериканцы говорят на том же американском английском, что и они сами. И носят красивую одежду, и играют Отелло в кино. А потом наступил девяносто второй год, и я испугалась, ван Герден, потому что поняла, что они захватят все и устроят так, чтобы вся страна стала похожа на их грязные гетто-тауншипы. От страха я начала придумывать разные поводы, почему так не должно произойти. Никакой логической связи, никакой непредвзятости, никакого чувства справедливости в моих рассуждениях не было. Мною двигал страх. А потом я нашла книгу о Манделе, старую биографию, написанную одной голландкой. Я прочла ее и как будто заново родилась на свет. Вы знаете, как тяжело в корне менять свое мнение о себе, о своих взглядах, родственниках, родителях, руководителях, биографии, истории — и все за два дня? Понять, что все, во что ты верила, неправильно, искажено, поверхностно и даже дурно. Но одним я горжусь, ван Герден. Я нашла в себе силы измениться. Открыть свой разум истине. Прозреть после многих лет слепоты. После того как я справилась с чувством вины и стыда, после того как я справилась с гневом по отношению к себе и ко всем белым, обманувшим и запутавшим меня, я сделала для себя важный вывод. Я поклялась, что больше никогда не стану судить о чем-либо, если недостаточно знаю предмет и не способна взглянуть на дело хладнокровно и непредвзято. Я решила доискиваться правды. Я обещала себе, что не стану судить людей, основываясь на цвете их кожи, вере и поступках, прежде чем не пойму, почему они стали такими, какими стали. И если вы думаете, что ваша выходка сойдет вам с рук, что я поверю в ваши инфантильные отговорки, что вы собьете меня с дороги своим запирательством и трусостью, вы крупно ошибаетесь!