Криппен

— Все это время я думала, что знаю тебя, — сказала Джезебел. — Считала тебя хорошим мальчиком. Думала, что воспитала тебя правильно.

— Вы знаете! Я хороший! Вы воспитали! — начал он возражать, нарочно отвечая на каждое обвинение, но не успел открыть рот, как его заглушили вопли матери.

— Хороший мальчик не хранит под матрацем такую мерзость. Это отвратительно! Ты видел эти журналы? — спросила она мужа, который сконфуженно покачал головой, а затем взял один и внимательно пролистал: с каждой страницей, по мере приближения к концу, волнение у него на лице сменялось все большим разочарованием.

— Мне интересно, — защищался Хоули. — Это наука. Очень познавательно.

— Это мерзость, — настаивала она. — Зачем тратить деньги на подобный вредоносный хлам?

— Я читал там статьи, — отвечал он, обороняясь и чуть-чуть повысив голос. — Меня интересует человеческий организм…

— Хоули! Только не в моем доме!

— Сотворение мира. Наша природа.

Джезебел яростно затрясла головой и, выхватив у мужа из рук журнал, швырнула его в огонь, а затем железной кочергой зарыла в горящие угли.

— Мама, нет! — закричал Хоули, когда она протянула руку за следующим журналом, потом еще за одним — и так далее.

— Для твоего же блага, — сказала она, видя, как мерцают и обугливаются в камине годы его учения. — Лучше пусть эти страницы сгорят здесь и сейчас, чем ты будешь вечно жариться в Адском пламени. Я не смогла бы жить на свете, зная, что ты обречен на вечные муки Преисподней.

— Это смешно, — презрительно закричал Хоули: он впервые повысил голос в этом доме. Оба родителя в изумлении посмотрели в его багровое лицо и осатаневшие от злости глаза. — Просто смешно! — повторил он. — Я без ума от этих журналов. Неужели вы не понимаете, что я хочу стать ученым?

— Ученым? — удивленно вскрикнула Джезебел. — Наука — дьявольское изобретение и больше ничего. Разве этому я тебя учила?

— Мне все равно — я так хочу, — воскликнул Хоули: ее невежество было ему отвратительно. И, глядя, как в огне очага исчезают журналы, он нашел слова, чтобы выразить свое предназначение на земле: — Я собираюсь изучать медицину, — сказал он родителям. — Стану великим ученым. — Он подался вперед — к матери, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы в страхе не отступить назад. — Возможно, таков Божий замысел, — тихо добавил он.

Джезебел прикрыла рукой рот, словно он только что произнес слова, которые несли погибель всем, кто их слышал.

— Прекрасный Божий замысел, Хоули, — смущенно поправил Сэмюэл, возможно, слегка пьяный.

После двадцать первого года в жизни Хоули наступила череда перемен. К ужасу матери и удивлению отца, молодой человек начал самоутверждаться, больше не позволяя Джезебел указывать ему, как жить. Рискуя нарваться на ее упреки, но не желая просить у нее разрешения, Хоули продолжал покупать «Американский ученый», но теперь отвел для журналов почетное место наверху комода, чтобы каждому случайному посетителю сразу была видна его испорченность. К ним добавились ежеквартальные выпуски «Американского журнала медицины человека», а также «Двухмесячное обозрение практикующего врача» с научными трудами, в которых проводился углубленный анализ состояния естественных наук в Соединенных Штатах, недоступный большинству неспециалистов. Однако сложные статьи и диаграммы приводили молодого Криппена в восторг, убеждая в том, что именно к этой жизни он так настойчиво стремился. Журналы спасало то, что юноша вытащил их из-под матраца и добровольно демонстрировал, поэтому Джезебел должна была хорошо подумать, прежде чем предать свежую пачку огню.

Хоули подал заявление на медицинский факультет Мичиганского университета, но, лишь получив рекламный буклет, понял, что в подобных учреждениях ценилось не столько желание потенциального студента учиться, сколько его возможность платить за учебу. Чтобы стать доктором, нужно было пройти четырехлетние курсы по цене более пятисот долларов в год. Со времени окончания школы Хоули работал приказчиком в бакалейной лавке отца, однако до сих зарабатывал не больше трех долларов в неделю, к тому же третью часть был вынужден отдавать матери в уплату за питание. Ни при каких обстоятельствах юноша не мог позволить себе учебу.

— Вы должны понять, — однажды вечером сказал он родителям, объясняя свою дилемму, — для меня важнее всего на свете — стать врачом. Мне кажется, это моя судьба, мое жизненное призвание.

— Хоули, не употребляй этих слов в подобном значении, — ответила Джезебел, радуясь тому, что он снова пришел к ней с просьбой. Хотя за последнюю пару лет мать стала немного спокойнее относиться к его интересам, она по-прежнему выступала против «антихристианских воззрений» сына. — Призвание — это когда Господь призывает к Себе на службу.

— Возможно, именно это Он и делает, — возразил юноша. — Призывает меня служить больным — лечить их. Возможно, Он хочет, чтобы я стал врачом. Ведь это такая благородная профессия.

— Господь считает медицину языческим искусством, и ты это знаешь. Иначе зачем бы Он насылал болезни на малых детей, если бы люди могли от них запросто исцелять? Лучше оставить все как есть. И да исполнится воля Господня.

Хоули вздохнул. Недавно он отрастил усы и теперь в минуты напряжения легонько их поглаживал. Он старался держать себя в руках, а не то его шансы на успех уменьшатся.

— Мама, прошу вас, — тихо сказал он. — Неужели вы не понимаете, как для меня это важно?

— Сколько тебе нужно? — спросил Сэмюэл, не смея поднять глаза на жену, хоть и чувствовал, как ее ядовитый взгляд пронзает его, подобно тысяче копий, и знал, что позже за это поплатится.

— Курс обучения обойдется в пятьсот долларов в год…

— Пятьсот долларов? — изумленно воскликнула Джезебел. — И речи быть не может.

— Дорого, но учеба того стоит, — возразил Хоули. — Если я найду ночную работу, то, возможно, смогу зарабатывать сто долларов в год. Конечно, трудно будет днем учиться, а ночью работать, но я готов принести эту жертву, — добавил он, взывая к материнской жажде мученичества.

— Значит, тебе понадобится четыреста долларов в год в течение четырех лет, — уточнил Сэмюэл.

— Да.

— Тысяча шестьсот долларов.

— Совершенно верно.

— Это абсолютно невозможно, — твердо заявила Джезебел.

— Думаю, мы могли бы перезаложить лавку, — сказал отец, раздумывая над этим и поглаживая лицо, как бы подражая сыну. — Банк мог быэто разрешить, но нет никаких гарантий, что там…

— Никто не будетперезакладывать лавку, — воскликнула Джезебел. — Сэмюэл, мы трудились все эти годы и наконец получили ее в свою полную собственность. Я не собираюсь теперь влезать в долги лишь затем, чтобы Хоули выкроил для себя угол в дьявольских угодьях.

— Ах, мама! — вскрикнул он в отчаянии. — Вы ничего не видите дальше собственного носа.

— Извини, Хоули, — сказала Джезебел. — Я знаю, как ты разочарован, но тебе известно мое мнение, и ты не заставишь меня изменить его. Я просто не представляю, как мой собственный сын может посвятить себя подобной профессии. Если ты чувствуешь призвание помогать людям — стань учителем. Стране требуются молодые учителя, и ты идеально подошел бы для такой профессии. Или, может, церковнослужителем?

— Но я не хочуникого учить, — закричал он. — И тем болеене желаю читать проповеди. Я хочу быть врачом! Заниматься медициной! Неужели так трудно понять?

Джезебел закрыла глаза и принялась раскачиваться в кресле, тихо напевая под нос «О, Благодать!». [11]Так она обычно давала понять, что разговор окончен.

Хоули взглянул на отца — последнюю линию своей обороны, но Сэмюэл лишь пожал плечами и покосился на жену, словно говоря, что последнее слово за ней и он здесь бессилен. Обезумевшему от горя Хоули осталось лишь написать в университет и сообщить, что, несмотря на свое желание стать студентом, он не в состоянии платить за учебу. В глубине души молодой человек надеялся, что ему предложат стипендию, но приемная комиссия мгновенно согласилась с его решением и поблагодарила за проявленный интерес — в письме не было и намека на сочувствие.

11

Один из самых известных английских религиозных гимнов на слова бывшего работорговца Джона Ньютона, раскаявшегося в своих грехах (ок. 1772 г.).