Гений

– Как у него дела? – спросил Дэвид.

– Все в порядке, по-моему.

– Попроси его приехать ко мне, пожалуйста.

Амелия отвела глаза и мягко ответила:

– Я попробую.

– Попроси его! Расскажи, что я плохо выгляжу. Можешь даже соврать, если надо.

Амелия кивнула.

Но упрямый мальчишка все равно не приехал. У Дэвида кровь закипала в жилах от ярости. Он должен был что-нибудь придумать. Что-нибудь, что заставит сына явиться. Тони редко спорил с другом, но тут вдруг сказал:

– Не забывай, он ведь давно вырос.

Дэвид сердито поднял голову. И ты, Брут?

– Я просто хотел тебе напомнить, что ты в его возрасте уже управлял компанией. Он самостоятельный человек и вполне способен сам принимать решения.

Дэвид не ответил.

– Я съездил в Квинс, как ты просил, – сказал Тони.

– И?

Тони немного помолчал.

– Плохо дело.

– Он болен?

– По-моему, да. Нельзя ему там оставаться. Видел бы ты, какая там помойка. – Тони передернуло. – Он узнал меня.

– Ты уверен?

– Он назвал меня «мистер Векслер».

– Что ты предлагаешь? – спросил Дэвид.

– Давай отправим его в дом престарелых? Там о нем позаботятся.

– Нет. Я уже все придумал, – ответил Дэвид.

Спина совсем скрючилась, кожа на руках свисала складками. Его отвезли к врачу, и, когда взвесили, оказалось, что в нем чуть больше сорока килограммов. Виктора теперь легче было принять за дядю Дэвида, чем за племянника. Его накормили, отмыли, удалили катаракты и поселили на третьем этаже в доме на Пятой авеню, в бывшей детской Дэвида.

Они так спешили забрать его из этой квартиры, что даже не заглянули в коробки. Тони решил, что там просто мусор. И вдруг кто-то оставил ему сообщение на автоответчике. Будто бы этот кто-то слышал еще от кого-то, кто работал в доме в Квинсе, что на коробки стоит взглянуть. Звонившего звали Шонесси. Тони отправился в квартиру и внимательно осмотрел содержимое ящиков. А осмотрев, позвонил Дэвиду. После долгих переговоров он получил разрешение связаться с галереей Мюллера.

Виктор быстро полюбил смотреть телевизор. Бесконечная болтовня его, похоже, успокаивала. Он смотрел все подряд – новости, фильмы. Дэвид часто заставал его шепчущим, разговаривающим с людьми на экране. Виктор явно предпочитал их реальному общению. Он поправился, хотя по-прежнему ел только тогда, когда ему приносили еду. Все попытки Дэвида поговорить с племянником с треском провалились. И все же Дэвид понял, что Виктор любит шашки. Раз или два в день они садились играть. Виктор улыбался, словно вспоминал хороший анекдот.

Когда в «Таймс» напечатали статью, Дэвид прочел ее Виктору. Виктор увидел фотографии своих рисунков, побледнел и выронил из рук тарелку с супом. Схватил страницу, смял ее, лег, повернулся лицом к стене и накрыл голову одеялом. На вопросы Дэвида Виктор не отвечал и вылезать из-под одеяла отказывался. Два дня он ничего не ел. Дэвид осознал свою ошибку. Он пообещал Виктору все исправить, и тот, похоже, немного успокоился. Потом Дэвид позвонил Тони и велел ему вернуть рисунки любой ценой.

Страницы были старые и желтые. Они рассыпались от одного прикосновения. Панно снова разобрали на отдельные рисунки. Дэвид стоял у постели и наблюдал за тем, как Виктор быстро перебирает свои картинки. На центральной, той, что с пятью ангелами и ржавой звездой, он почему-то остановился. «Ты доволен?» – спросил Дэвид. Виктор, не отвечая, выбрался из кровати, проковылял к окну и отворил створки. Внизу шумела Девяносто вторая улица. Виктор с трудом поднял всю пачку, устроил ее на подоконнике, а потом выбросил листок за листком, разрывая каждый на мелкие кусочки. Через десять минут все было кончено. Долгих десять минут. Дэвид с трудом удержался на месте и промолчал. Их, наверное, оштрафуют за то, что намусорили. Ничего, за рисунки уплачено два миллиона, сто долларов тут роли не играют. Это ж просто деньги. Главное, что Виктор как-то повеселел. И успокоился. Никогда Дэвид не видел его таким умиротворенным. Впервые за месяц племянник посмотрел Дэвиду в глаза. Потом добрался до кровати, тяжело, со свистом и хрипами, дыша, устроился поудобнее и включил телевизор.

Все вышло не так, как тони планировал, и не только с картинками. Основная цель достигнута не была. Младший сын не позвонил и даже открытки не написал. И не сказал «спасибо». Неудивительно. Дэвид пожал то, что посеял, – чего ж тут не понять? Он пришел в этот мир в одиночестве и уйдет из него таким же одиноким.

Ну хоть Виктор у него есть. Они с ним два сапога пара.

И еще есть дом на Пятой авеню. Постоянный его спутник, можно сказать, самый преданный. С тех пор как особняк перешел к нему в наследство от матери, Дэвид успел четыре раза жениться, произвести на свет четверых детей, нанять и уволить бесчисленное количество прислуги. Здесь он пережил множество приступов мигрени. Головной боли хватило бы на несколько жизней, в прямом и переносном смысле. Дом по-прежнему разваливается, и забот с ним хоть отбавляй. Ржавые трубы постоянно текут, штукатурка осыпается, окна сияют чистотой лишь пару дней после того, как их помоешь. Только преданность семье не дала Дэвиду избавиться от этой развалины. После его смерти дом станет музеем.

Врач считает, что Дэвиду полезны физические нагрузки, поэтому он ходит по лестнице, а не ездит на лифте. Три раза в день – вверх и вниз. Из приемной, что рядом с галереей фамильных портретов, – в бальный зал, потом – в спальню Виктора, а уж потом и в собственную комнату, бывшие апартаменты отца. Иногда Дэвид останавливается в коридоре у больших дверей и вспоминает, как ребенком подслушивал родительский спор и как звенело разбитое стекло. На пятый этаж Дэвид вообще никогда не поднимается.

– Итан звонил, – говорит Тони. Дэвид отрывается от газеты. – Обещал зайти. – Когда? – Завтра. Тишина.

– Чего он хочет? – Отдать остальные рисунки. Тишина.

– Сам ничего не знаю. Поживем – увидим, – говорит Тони.

На следующий день Дэвид поднимается рано. Принимает душ, одевается и спускается вниз, чтобы поздороваться с сыном, уже приехавшим на такси. Вид у мальчика нерешительный. Они обмениваются рукопожатием и замирают, вглядываясь друг в друга. Дэвид открывает было рот, чтобы предложить подняться к нему в кабинет, но сын просит провести его в портретную галерею.

– Ради бога. Прошу.

Соломон Мюллер добрый, он улыбается. Рядом его братья: Адольф, у него нос горбатый; Саймон, у него все лицо в бородавках; Бернард, у него огромные бакенбарды. Дедушка Уолтер. У него такой вид, словно ему в тарелку перцу подсыпали. Отец. Высокий. Такой высокий, что пришлось изменить пропорции, иначе он в раму не влезал. Берта. Единственная женщина в этой галерее. Ее портрет больше остальных. Вот место для портрета Дэвида. И еще для двух портретов. И встает вопрос, который даже неудобно задавать: куда…

– Только меня сюда не вешайте.

– Может, ты еще передумаешь.

– Не передумаю.

Дэвид поворачивается к сыну, сердито разглядывающему пустой шершавый холст. Только теперь он осознает, как же трудно, наверное, мальчику здесь находиться.

Они поднимаются на второй этаж, и по дороге Дэвид рассказывает сыну, как впервые привел сюда Надин. И показал ей бальный зал.

– Она аж завизжала. – Дэвид улыбается. – Правда! Завизжала.

Он открывает дверь в огромную темную комнату. Голый паркетный пол кажется застывшим морем. Шаги отзываются гулким эхом. Позолота на потолке совсем облезла, сцена для оркестра покосилась и осела. Пожалуй, надо будет все-таки прибавить немного отопление.

– Мы тут танцевали. Музыки не было, а мы все равно кружились больше часа. Знаешь, мама потрясающе танцевала.

– Я не знал.

– Потрясающе.

На Дэвида накатывает вдруг желание схватить сына в охапку и покружиться с ним по залу, поэтому он торопливо говорит: