Страница 41 из 49
Зимой в Варшаве, оставшись без армии, Наполеон скажет Коленкуру, что «из своего кабинета в Тюильри он будет внушать больше почтения Вене и Берлину, чем из своей ставки».
Полюбовавшись Москвой с Поклонной горы, он мог, не теряя времени, повернуть назад, сопровождаемый неаполитанским королем, высшими чиновниками и конной гвардией.
Если бы он оставил армию таким образом, то это могло произвести негативное впечатление на часть офицерства и солдат, но вряд ли посмели бы сказать, что Наполеон «удрал такую же штуку, как в Египте». Именно потому, что Москва лежала у его ног.
«Поехал заключать мир», – подумало бы большинство.
И Наполеон мог оправдать ожидания солдат, страстно желавших возвращения домой.
При встречах с австрийским императором и прусским королем он сказал бы им: «Мы едины в нашем стремлении достичь прочного мира, а солдаты князя Шварценберга и графа Йорка хотят вернуться к своим семьям. Так подкрепите мои предложения своей волей к миру и воздействуйте на императора Александра! Вместе мы добьемся того, чего жаждут наши народы. Мне очень не хотелось бы – в случае ничем не оправданного упорства русского царя – использовать последний довод, направив двести тысяч моих солдат из Испании и сто тысяч поляков на покорение Петербурга».
Наполеон одерживал победы. С его отъездом все возможные в будущем неудачи принадлежали бы маршалам, но не ему. Он никогда не избегал ответственности, но в ряде случаев отсутствие необходимого «разделения труда» сильно повредило делу. Так было и в 1812-м, и в 1813-м году, когда накануне решающего дня сражения при Лейпциге император был вынужден заниматься испанскими делами, а подчиненные ничем не помогли, ничего не предусмотрели, ничего не взяли на себя.
Наполеон, запутавшийся в политических комбинациях и пренебрегавший нуждами простых солдат (к отступлению из Москвы ничего готово не было, отмечает Стендаль), ставший тормозом и парализовавший инициативу деятельных подчиненных, вполне мог довериться таким вождям, как Даву.
Вождь итальянцев вице-король Евгений мог бы навести порядок в Смоленске, а князь Понятовский примерить корону Польши.
Император-победитель, проезжающий через Вильну и Варшаву в сопровождении конных гвардейцев, был бы всюду восторженно встречен – как своей армией, так и населением. Сделав необходимые хозяйственные распоряжения, он мог, не медля ни дня, заняться насущными политическими делами.
«Целебные» меры (восстановление польской государственности, сполна оплаченное кровью на полях сражений, освобождение ранее плененного Римского папы и мир в Испании, вовремя подкрепленный возвращением испанцев из России), сопровождаемые пацифистским пафосом и пропагандистским шумом, – а уж в этом императору не было равных – подтвердили бы его высокое реноме и позволили бы сохранить единство Запада под его (Наполеона) скипетром и при благословении Ватикана.
Если бы спустя восемь лет после первой коронации он водрузил бы на голову корону императора Запада, мало кто возражал бы против этого триумфа.
Все тайные договоренности и союзы против Франции (Россия-Пруссия, Россия-Австрия, Россия-Испания) не стали бы действенными, а венский двор не посмел бы порвать отношения с родственником.
Русский царь, упорствовавший в своей вражде к Наполеону, выглядел бы врагом мира на континенте.
К нему можно было обращаться через европейские посольства России, а не через случайных и «подвернувшихся под руку» людей.
Мир в Испании позволил бы Наполеону иметь ветеранов Сульта и Сюше на восточном фронте, если бы это потребовалось. А ликующая Польша предоставила бы не «6 000 казаков» (о которых Наполеон будет часто говорить Коленкуру – казаками Наполеон называл легкую польскую кавалерию), а значительно больше бойцов.
Представим картину: Александр в Петербурге, Наполеон в Париже или Варшаве, армии воюют. Наполеон хочет мира, активно его добивается, и Европа это видит и ценит. А Александр упорствует, продолжает проливать кровь и истощать ресурсы наций.
Политические козыри были бы на руках императора французов.
Вышло по-другому. Наполеон – монарх вдали от родины, генерал, обреченный на бездействие, выступал жалким просителем.
Как молодой поэт, посылающий стихи в литературный журнал и с замиранием сердца ожидающий ответа, уповал он на «сохранившиеся чувства» Александра. Который поклялся не подписывать мир ни под каким видом (как редактор, не вступающий в переписку и не возвращающий рукописи!)
Царь давно понял, что он не нужен и даже вреден в армии. Наполеону такая мысль и в голову не приходила: великий полководец – где ж ему быть, как не на фронте?
После фантастического перехода, битв и лишений армия не могла продолжать кампанию и хотела мира. Этой передышкой Наполеон должен был воспользоваться в полной мере.
Даже с учетом кратковременных остановок, он мог бы быть в Париже к началу октября и развернуть большое политическое наступление.
Позднее, «прижатый к стене», он освободит папу и помирится в Испании. Но ничего этого он не сделал в 1812 году. Он пошел на Москву, которую вскоре увидел с Поклонной горы.
Что тут творилось! Бертье, Мюрат, Евгений Богарне, Мортье, Даву, Лористон, генерал Гурго стояли подле императора и громко выражали свои чувства.
Солдаты кричали «Да здравствует Наполеон! Да здравствует император!» Радость была безудержной и всеобщей: «Москва! Москва!»
Так же они голосили при виде минаретов Каира.
Вдруг в едином порыве воины запели «Марсельезу» – Французская Революция пришла в Россию!
Депутации «бояр» с ключами от города все не было. Наконец, Дарю собрал группу людей, в которой официальных лиц не оказалось.
Какое унижение! Какая смешная ситуация!
Наполеон не мог охватить разумом последних событий и оценить их вероятные последствия. Ему трудно было понять, что оставление Москвы не повлияет на решимость русских продолжить борьбу.
На постоялом дворе Дорогомиловского предместья Наполеон провел бессонную ночь (кусали клопы, слуга жег уксус) и получил множество донесений. Среди них были такие, которые предупреждали о грядущем сожжении города. Он не поверил слухам.
Французы, поляки, итальянцы двинулись тремя колоннами: Мюрат через Дорогомиловский мост, Понятовский через Калужскую заставу, принц Евгений через Тверскую. Марш солдат в парадной форме сопровождала музыка походных оркестров и бай барабанов. Кавалерия скакала по Арбату.
Бюллетень Великой армии сообщал, что авангард был встречен «ружейным залпом» из Кремля, но Мюрат рассеял защитников пушечными залпами.
И началось страшное – Москва загорелась. Огонь распространялся так быстро, что люди не успевали опомниться. Женщины покидали дома, забывая бриллианты на туалетных столиках.
Коленкур пишет об одинаковых фитилях, разбросанных здесь и там. Несомненно, Москву сожгли русские!
Жизнь императора, который как Людовик Святой во главе крестового похода вошел в загадочную столицу Востока, оказалась в опасности.
Мюрат, Бертье, Бессьер, Лефевр и Богарне уговаривали его покинуть Кремль. Вначале он отказывался. Затем, видя возраставшую угрозу, соратники все же вынудили его спасаться бегством.
Начался «странный месяц» необыкновенного человека, который привык диктовать одновременно нескольким секретарям, но в Петровском замке будто забыл о том, что «несет мир на своих плечах».
Наполеону было не до созерцания красот дворца – он уделил этому всего полчаса. Его деятельность была парализована, он не отдавал никаких распоряжений – что-то небывалое!
«Виновников» пожара подвергали казни – новая администрация наводила порядок. Сам Наполеон признал в письме к Александру, что расстрелял 400 «поджигателей».
Разве он не знал, каким страшным преступлением считали здесь расстрел пленных янычар в Яффе? Неужели он думал, что извещение русского царя о том, что в Москве соблюдается «общественный порядок», добавит ему шансов достичь мирного соглашения?
В Яффе он расстрелял клятвопреступников, в Москве поджигателей. Оба предприятия (египетско-сирийское и московское) в итоге провалились.