Страница 17 из 43
— Я вот что думаю, — с трудом заговорил Нечаев с дивана. — Я это и хотел сейчас на бюро сказать… Что там наши рабочие, в тайге, делают? Грибы, что ли, собирают? По ягоды ходят? Пора, наконец, кончать с землянками. Лесу-то нам ещё требуется всего ничего, кубометров с тысячу. Ну, может, чуть больше… Надо к концу июля лес заготовить полностью, как хотите… И сплавить сюда. Ведь подумать только, как нам повезло, — река! Несколько дней — и древесина здесь… Распиленная. Пилить, пилить, прямо на месте. Поезжай туда сам, Игнат Трофимович. Я понимаю, ты только что вернулся из Москвы, у тебя на заводе дел накопилось. Но это для нас сейчас самое главное. Мы тут без тебя ничего… Я оклемаюсь вот… Поезжай. Возьми пильщиков, сколько надо. Слесарей бери, токарей снимай со станков. Бери кого хочешь, я разрешаю… К зиме ни одного человека чтоб в землянке не было. Тебя последнего я лично приеду выселять. Надо бараки из плах строить, засыпные. Мы сделали ошибку, построив много бараков из брёвен. Расточительство в наших условиях. Поезжай…
— Хорошо, Фёдор Фёдорович, — негромко сказал Савчук.
— Ну вот, — облегчённо вымолвил Нечаев. — Ты всё это сможешь… И вообще — что бы завод, что бы я делал без тебя?
— Ну уж…
— Нет, я знаю.
Длинная речь заметно утомила Нечаева, с каждым словом пот выступал всё обильнее, под конец грудь директора затряслась, он кашлянул и захрипел. Потом голова его свалилась легонько набок. Хохлов, молча стоявший у окна, сделал несколько шагов к дивану и испуганно замер. Кружилин стремительно поднялся. Только Савчук не шевельнулся, всё продолжая мокрым уже платком вытирать с лица Нечаева испарину. Потом взял руку, пощупал пульс.
— Потерял сознание!.. Где же врач?
И в это время внизу, на первом этаже, хлопнула входная дверь, затопало по лестнице множество ног. Первой в кабинет вбежала жена Нечаева, ещё не старая, красивая женщина с измученными глазами, простоволосая и растрёпанная. «Федя! Федя!» — вскрикнула она, рванула ворот его рубашки и, плача, принялась растирать ему грудь. За ней мелькнула Наташа Миронова, опустилась перед диваном на колени, всхлипнула.
— Ты что?! — зло крикнула на неё жена Нечаева сквозь слёзы. — Перестань скулить! Намочи полотенце… Есть тут какая-нибудь тряпка?
Наташа вскочила и побежала из кабинета, на ходу сдёргивая косынку. У дверей она чуть не столкнулась с врачом заводского медпункта. Врач, женщина лет сорока, чем-то похожая на жену Нечаева, на ходу раскрыла медицинский свой баульчик, опустилась, как Наташа до этого, на колени перед диваном. В руках у неё был уже шприц, она сделала укол в худую руку Нечаева… А в кабинете уже гремели, раскладывая носилки, двое санитаров.
Через несколько минут директора завода, так и не пришедшего в сознание, унесли. До дверей с одной стороны носилок шла, вытирая мокрые щёки, его жена, с другой — врач в белом халате, а сзади всех Наташа. Потом сзади оказалась жена Нечаева, она, прежде чем скрыться за дверью, обернулась вздохнула:
— Боже мой, боже мой… А вам спасибо.
Неизвестно, за что она поблагодарила их, трёх крепких и здоровых мужиков, и от этой благодарности всем стало неловко, все почувствовали какую-то великую обязанность перед Нечаевым, его женой, перед этим ярким, солнечным июньским днём, полыхающим за окном…
Потому, может быть, в кабинете стояла некоторое время неловкая тишина, а Сталин в полувоенной, полугражданской своей форме строго глядел с портрета над столом, и его сухой и усталый взгляд стерёг эту тишину.
— Ах, как это несправедливо! — хрипло выдавил наконец Хохлов.
Ему никто не ответил. В кабинете стоял резкий запах лекарства, Кружилин почувствовал его только что, после этих слов председателя райисполкома.
— Да, дело плохо, — кивнул Кружилин, пошёл к столу, но не сел на своё место, остановился. — Дело всё хуже. Я вас, собственно, оставил, чтобы посоветоваться. Завод не может сейчас и неделю жить без руководителя… Надеюсь, вы меня правильно понимаете? Мы должны быть готовы…
Кружилин говорил трудно, сбивчиво, не глядя на Хохлова и Савчука. Но чувствовал, как парторг сурово поджал сухие губы, а Хохлов неловко глядел в окно.
— Я лично давно готов, — проговорил Савчук негромко и невесело. — И если что, я рекомендовал бы на должность директора завода Ивана Ивановича… вот его.
Хохлов, примостившийся было на подоконнике, сполз с него, заморгал быстро глазами.
— Что-с?
— Ну что же… — раздумчиво произнёс Кружилин.
— В Новосибирске и в Наркомате, я думаю, с нашей рекомендацией согласятся.
— Нет, позвольте, позвольте! — Иван Иванович торопливо подбежал к столу, не соображая, видимо, что делает, взял стопку папок и бумаг, лежавших с краю, приподнял их, будто хотел этими бумагами сердито хлопнуть по зелёному сукну, но передумал в последнюю секунду и осторожно положил на место. — Я вот всё удивляюсь недоразумению, в результате которого я хожу в председателях исполкома. Не делайте ещё одной нелепости…
— А я — так рад, что это недоразумение произошло, — чуть улыбнулся Кружилин.
— Да?! — И Хохлов опять заморгал часто и покраснел. — Вы всё подшучиваете надо мной? Рядовым инженером — пожалуйста. Я сам просился.
— Рядовым я тебя не отпущу, — сказал Кружилин. — Ладно, кончим пока об этом.
— Поразительно! — пробормотал Иван Иванович. — Очень, знаете, поразительно! Вы серьёзные люди?
На это Хохлову никто ничего не ответил. Савчук и Кружилин, за два военных года как-то осевший, заметно ссутулившийся, думали каждый о своём.
— Ну что ж, Поликарп Матвеевич, — вздохнул наконец Савчук, — пожалуй, дня через два я выеду в тайгу.
Кружилин кивнул, соглашаясь. Савчук, хмурый, пошёл было к двери, но вдруг остановился, улыбнулся чему-то широко и светло, так светло, что Кружилин спросил нетерпеливо и ожидающе:
— Ну?
— Это удивительно… А я забыл сказать… Вы знаете, кого я встретил в Москве, в Наркомате? Ни за что не угадаете.
— Почему же? — буркнул Хохлов. — Нашего милиционера Елизарова в роли наркома.
— Отца нашей Наташи.
— Кого-кого? — Кружилин высоко вскинул брови.
— Генерала Миронова. Отца Наташи, — повторил Савчук. — Он там работает заместителем начальника главка.
— Вот как! Наташе сообщил?
— Да ведь телефон, телеграф есть. Наверное, они давно друг друга телеграммами засыпали…
Тёплый дождь, хотя и робкий, негустой, накрапывал с самого утра, обмывал крыши и деревья. Он снимал с изнурённой зноем земли усталость и молодил её, возвращал ей первозданную красоту и свежесть, и все видели, что земля, как и прежде, юна и прекрасна.
Во всяком случае, об этом думал Поликарп Матвеевич Кружилин, шагая по шантарской нелюдной улице в ту сторону, где стоял домик вдовы Антона Савельева. Он шагал и чувствовал, как тёплая и благодатная влага проникает сейчас в каждую пору земли, производит там своё оплодотворяющее священнодейство, почти физически ощущал, как в лощинах, сырых балках, над рекой и в дебрях леса зарождаются свежие, пахнущие небом туманы и, растекаясь, плотно закрывают землю, и именно под этим покровом и происходит извечное и никому не понятное таинство возникновения живого.
Из переулка вынырнула, как стайка воробьёв, ватага босоногих, перемокших мальчишек, пронеслась, шлёпая по дождевой луже, мимо Кружилина как раз в тот момент, когда Поликарп Матвеевич обходил её, окатив его брызгами. «Вот сорванцы», — беззлобно подумал он, и на миг возникли перед ним глаза сына, глаза Васьки, сгинувшего бесследно, сгоревшего где-то в безжалостном пекле войны. Глаза эти были беспомощно-незащищёнными, они будто бы с тоской спрашивали: что ж ты, отец, как же ты допустил и смирился, что я погиб, что никогда не будет меня больше на земле? А ведь я вот так же любил бегать под дождём по лужам, любил дышать вот таким влажным и тёплым июльским воздухом.
Поликарп Матвеевич, чувствуя тупую боль в сердце, проникающую куда-то всё глубже и глубже, остановился, одной рукой ухватился за чей-то штакетник, другой расстегнул пуговицу френча, сунул под него ладонь, начал поглаживать сердце. «Ах, Вася, Вася! Сынок… Хоть бы кто сказал, где косточки твои лежат».