Страница 24 из 34
— Поскольку ваш случай особый, — мягко говорит директор, — я ставлю вас на две тысячи триста пятый год и оформляю срочный заказ, чтобы уж наверняка. Но если получится лет на десять раньше или позже, не беспокойтесь. Когда вы будете дома, чтобы мы подключили вам телефон?
Старуха с зонтиком описывает круги вокруг будки. Судя по виду, эта штука одним ударом снесет башку носорогу.
— Что мне делать со старухой? — шепчу я.
— Вы с ней подружи́тесь, — шепчет он. — Новые знакомства стимулируют. Так когда вы будете дома, давайте назначим точное время?
— Через триста двадцать семь лет? — говорю я.
— С восьми до двенадцати утра или с часу до пяти дня? — продолжает он.
— А если она не захочет со мной дружить? — шепчу я.
— Этого просто не может быть, — шепчет он в ответ. — Вы изумительный человек. Я успел вас полюбить.
Завтрак в Бейруте
Я не всегда этим занимался. Однажды я много путешествовал по миру, и дороги часто приводили меня в Бейрут.
Я полюбил бейрутские завтраки. Рядом с отелем имелся немецкий ресторан, и я каждое утро ел там на завтрак жаркое из маринованного мяса, краснокочанную капусту и горячий картофельный салат. Затем я заказывал рубленый шницель.
Во время завтрака я выпивал три бутылки пива, а на закуску получал кусок яблочного штруделя и стакан шнапса.
Это здорово — начинать день с доброго немецкого завтрака в Бейруте.
Еще одна монтанская Школа Улетела к Млечному Пути
Все было на месте, кроме школы. Желтые дорожные знаки предупреждали водителей, чтобы те ехали осторожнее, потому что рядом школа.
На знаках силуэты мальчика и девочки с учебниками под мышкой. Знаки придумали специально, чтобы водители ехали осторожно, а ученики этой школы росли ответственными гражданами. Вот только школы не было.
Я думаю обо всех тех, кто едет медленно и осторожно, но не видит никакой школы и удивляется, куда она подевалась, а многие наверняка решают, что просто ее не заметили, сами виноваты как можно просмотреть школу?
Легко, потому что никакой школы нет. Я ездил по той улице на рыбалку в долину, школа была на месте, дети на переменах играли во дворе, а на уроках учились считать и запоминали имя десятого президента Соединенных Штатов.
Два года назад я был занят и не появлялся там две недели, может, месяц, а когда все же поехал, так увлекся предстоявшей рыбалкой, что не обратил на школу внимания. Подразумевалось, что школа на месте, ибо стояла там всегда, а школы не имеют привычки ходить на прогулку.
Тем же вечером я возвращался назад, сумерки подбирались к последней стадии; проезжая мимо, я заметил какие-то перемены, но под гипнозом воспоминаний твердо верил в реальность этой школы и почти видел ее, хотя что-то в ней было не так, — тогда я не понял что.
Какая-то школа стала неправильная — я думал о ней неделю за неделей, но не понимал, в чем дело. Мне не нужно было в те края, и школа оставалась очередной маленькой загадкой моей жизни.
Потом я снова поехал на рыбалку и на этот раз смотрел на школу очень внимательно — ну и, разумеется, ее там не было. Школу унесли — я до сих пор не представляю куда и зачем это понадобилось..
Так вот, дорожные знаки до сих пор призывают водителей к осторожности, поскольку рядом школа. Интересно, почему их не прихватили с собой, когда набирали школу?
Может, забыли про знаки или решили, что они там никому не нужны, а здесь осталось только дело о пропавшей школе. Надеюсь, она все же на этой планете, а не черт знает где.
Четверо восьмидесятилетних
Здесь, в Токио, я читаю книгу о Граучо Марксе. В книге описывается жизнь и мудрость восьмидесятилетнего артиста. Читаю по нескольку страниц. Лежа у себя в номере на кровати, я листаю книгу и читаю о старом Граучо Марксе. В промежутках смотрю в окно на район Токио под названием Синдзюку, залитый светом не хуже Тайме-Сквера. Немножко Граучо и немножко Синдзюку. Они весьма интересно дополняют друг друга и тем перемежают мою токийскую жизнь.
Две недели назад один японский поэт приходил со мной обедать. Ему около пятидесяти лет, и за обедом мы говорили о великом множестве вещей: вестернах, поэзии, разнице между Японией и Америкой, литературе, погоде в Монтане, любимых писателях и прочем столь же интересном.
Я оценил ум этого поэта. Быстрый и честный. В какой-то миг я договорил, что хотел, и наступила пауза — чувствовалось, поэт собирается сказать что-то очень важное. Он слишком осторожно перебирал в уме слова, не решаясь облечь их в реальность.
Пауза тянулась, я терпеливо ждал. Раньше это не занимало у него столько времени. Я наблюдал за его мыслями, словно за таинственным романом, чьи страницы скрыты за секретной панелью так, что не разглядишь ни слова.
Наконец он заговорил, слова потрясли меня и полностью вывели из равновесия. Никогда не приходилось мне слышать столь неординарных высказываний. Я не знал, что сказать в ответ, а он ничего не говорил — кроме тех слов, которые произнес только что, ровно и как-то даже смущенно-исповедально, словно сам был некоторым образом ни при чем.
Мы долго сидели молча и не сводили друг с друга глаз. А сказал он вот что:
— Со мной живут три восьмидесятилетних человека.
Я отчаянно искал ответ, но ничего не находил. «Интересно» — было бы явно не то.
Мы так и смотрели друг на друга.
Время тянулось бесконечно, как старость.
Я виноват
Всю прошлую ночь свирепый теплый ветер дул прямо в мой сон из Вайоминга через Монтану — сотрясая ветви сновидений, он спускался к корням того, что я считаю собой.
Кошмар следовал за кошмаром, подобно машинам в час пик на шоссе в забвение. Мне снилось, что я начинающий комедиограф варьете, которое медленно увядает в телевизоре. На горизонте маячил рейтинг Нильсена [6], подобный серому холодному топору увольнения, а может, это был очередной рассвет моего будущего.
Я показывал первый номер звезде программы — стареющему еврею-гомосексуалисту. Ему не нравилось.
— Где вас учили писать? — спрашивал он. — В курятнике?
Ветер и ночь, казалось, не прекратятся никогда. Спальня стонала, как привидение, деревья хлестали небо, и мои сны тряслись, словно пара вставных зубов в доме престарелых во время землетрясения.
Они прыгали в прикроватном стакане, как рыба.
Я сбросил оковы последнего кошмара, и глаза проложили тоннель от сна к рассвету. Я торопливо выбрался из постели, оделся и вышел во двор. Мне хотелось сбежать от всего, что хоть как-то относилось ко сну.
Меня приветствовали куры — они стояли на ветру перед курятником и смотрели в мою сторону. Между нами было футов тридцать. Ветер повернул на курятнике щеколду, распахнул дверь, и теперь все куры таращились на меня.
Конечно, раз дверь открыта, куры просто обязаны выйти наружу и встать на самом ветру. Так они рассуждают. Хорошо, что их не унесло ветром. То-то бы они удивились, обнаружив себя в Айдахо.
Рассвет и ветер цветом и манерами напоминали серый топор. Куры смотрели на меня с осуждением, как будто я был виноват в сильном ветре, как будто я специально это устроил, может, даже распахнул их чертову дверь!
Флорида
Здорово иногда получать зимой почту. Я бреду сквозь снег, а в почтовом ящике меня ждут письма. Я несу их домой и смотрю, о чем они.
У меня большой синий почтовый ящик — словно амбар для писем. Почта вызывает во мне двойственное чувство: письма бывают + и —. Есть письма-помехи, расстройства, вопросы, мольбы и требования куска моей жизни — чаще всего от совершенно незнакомых людей.
Интересно, если бы я попросил их в порядке личного одолжения неделю не мыться, они бы согласились? Не думаю — притом что их просьбы мало чем отличаются от этой.
6
Рейтинг Нильсена — рейтинг телепередач — Прим. перев.