Мадам танцует босая

— Вызываю дух императора Наполео-о-она! — произнес заунывный голос.

— Я-а-а дух фарао-она Эхнато-она! Иду-у-у к ва-а-ам! — отвечал другой голос, замогильный.

— Бросьте паясничать, Василий Васильич! Как не стыдно! Дело серьезное! Спугнете! — раздались возмущенные крики.

Шел спиритический сеанс. Ленни вздрогнула, тенью метнулась в прихожую, схватила накидку Лизхен, которая валялась в кресле, закуталась с головой и выскользнула за дверь.

Кузнецкий вздыбился, превратившись неожиданно в Эверест. Встал перед Ленни намертво, преградив дорогу. Ленни начала изматывающее восхождение. Ноги из ватных стали чугунными. Как идти вперед? Ленни старалась, передвигала ноги одну за другой — левая, правая, левая, правая. Свернула на Рождественку, пересекла Пушечную. У гостиницы «Савой» почувствовала такую слабость, что привалилась к холодной шершавой стене, не в силах сделать больше ни шага. Колени подогнулись. Земля ушла из-под ног. В глазах потемнело. Ленни сползла на землю и впала в полуобморочное состояние. Кто-то теребил ее за рукав. Потом легонько похлопал по щеке.

— Барышня! Вы можете говорить? Барышня! — раздался мягкий низкий голос, и чья-то теплая рука дотронулась до ее лба. — Ого! Да у вас жар, и какой!

Ленни с трудом разлепила веки. Над ней склонилась страшная морда с огромными круглыми стеклянными линзами вместо глаз. Ленни вскрикнула.

— Вот я дурак! Простите! — мужская рука сорвала стеклянные линзы. Ленни облегченно вздохнула: очки. Теперь на нее смотрели глубоко запрятанные под густыми бровями встревоженные глаза. — Вы можете говорить? Куда вас отвезти?

Она пробормотала что-то невнятное.

— Неглинка? — переспросил он, подхватил ее на руки и куда-то понес. — Да вы прямо пушинка!

От резкого движения она потеряла сознание, а придя в себя, обнаружила, что лежит на пухлых кожаных подушках в авто василькового цвета. Где она видела автомобиль василькового цвета? Ведь она точно помнит, что недавно где-то видела его! Она хотела спросить у хозяина авто, кто он такой и где они могли встречаться, но тут же забыла вопрос. Лишь посмотрела бездумно на широкую спину своего нежданного спасителя.

Через две минуты они подъехали к ее дому. Незнакомец выскочил из машины и распахнул заднюю дверцу.

— Я сама, — попыталась выговорить Ленни, приподнялась и сделала слабое движение, чтобы выйти из авто. Голова закружилась. К горлу подступила тошнота.

— Ну-ну! — произнес владелец авто таким тоном, будто Ленни — ребенок, осторожно извлек ее из машины и, крепко прижав к себе, понес к ней домой. Ей приятно было лежать в его сильных руках, качаться в них, словно в люльке. Он медленно, стараясь не потревожить ее, поднялся в бельэтаж, локтем вдавил кнопку звонка. Испуганная горничная открыла дверь. За ней в переднюю выбежала рыдающая Лизхен с флаконом нашатыря в руках.

— Да ладно вам. Вот она я, — прошептала Ленни.

Горничная и Лизхен засуетились вокруг нее, но Ленни уже ничего не видела и не слышала.

Хлопнула входная дверь: незнакомец исчез. Лизхен бросилась было за ним, чтобы поблагодарить, но — уже не догнать!

На следующий день Ленни пошла на поправку. Доктор Бритов наведывался еще пару раз, светил фонариком ей в горло, одобрительно хмыкал, один раз пил чай с домашними бисквитами и крошечными бутербродиками «канапе», другой — кушал нежнейшего вкуса телячьи котлетки в розмариновом соусе, целовал Лизхен ручки и уехал, абсолютно довольный состоянием пациентки.

Ленни лежала в постели и чему-то улыбалась.

Глава 6

Пожар на кинофабрике

— Вы понимаете, Александр Федорович, свет, он же может не только освещать предметы, да и не должен. Он должен привлекать зрителя, высекать эмоцию, он… он… Вот, например, яркий свет или неяркий. Что вам больше нравится? Это такое дело — можно ввести зрителя в нервическое состояние, подавленность, а можно — в исключительную эйфорию. Или — как свет направить. На лицо или на фигуру, или вообще — на посторонний предмет с целью отвлечь внимание, — Эйсбар говорил быстро, страстно, сглатывая окончания слов и размахивая руками, — плоский предмет или объемный. Он сам по себе вроде бы плоский, а подсвети его с нужной стороны…

Ожогин слушал, чуть набычившись, упершись взглядом в пол и засунув руки в карманы. С лица его не сходило сонное выражение.

— Вы почему мокрый? — Неожиданно спросил он.

Эйсбар прервался на полуслове, удивленно оглядел свои руки-ноги, провел рукой по груди, не вполне еще придя в себя и не понимая, чего от него хочет Ожогин. Рубаха, штаны, ботинки действительно были мокрыми. Да и буйная шевелюра не просохла.

— На съемках был, — наконец произнес он.

— На каких?

— В Малом театре потоп. В подвалы хлынуло из трубы. Говорят, Неглинка прорвалась. Первый этаж целиком затопило. Так вот, с помощью света можно создавать образы предметов. И не только предметов — целых сцен. Если построить декорацию вглубь, сделать несколько уровней и в каждом — свое освещение. А еще я пробовал отражать свет от поверхности предметов. Вы не поверите, наблюдал удивительный эффект, полное преображение пространства.

— А для кого потоп снимали? — прервал его Ожогин.

— Потоп… Ах да, потоп… Для «Гомона». Если чередовать эффекты, ну, к примеру, я тут недавно пробовал…

«Сразу прогнать или еще послушать? — размышлял между тем Ожогин. — Для „Гомона“ он снимал!» В принципе французские фирмы «Гомон» и «Пате» Ожогин не считал конкурентами. Французы привозили фильмы с сюжетами из своей, французской, жизни, что никак не затрагивало коммерческих интересов Ожогина, специализировавшегося на российской действительности, будь то сценки из народной жизни или великосветские мелодрамы. Напротив, «Гомон» и «Пате» давно были его партнерами. Через них он продавал свои фильмы в Европу. Но мальчишка вел себя слишком уж нагло. Работая у него, Ожогина, осмеливался крутить ручку киноаппарата на стороне, за презренные франки! Но эти идеи насчет световых эффектов… Интересно… Очень интересно. Перебивая Эйсбара вопросами о потопе в Малом театре и замечая мельчайшие несуразности его костюма, Ожогин тем не менее внимательно слушал хвастуна, и чем больше слушал, тем яснее утверждался в мысли, что мальчишка далеко пойдет. «Ладно, погнать еще успею, — думал он. — Пусть покажет себя в деле. Если не брешет, конечно».

— Слушайте, Эйсбар, — сказал он. — Вы сделайте мне, чтобы лицо на экране было хорошо видно, но как бы слегка в тени, в дымке. Можете?

— Могу, — радостно отозвался Эйсбар. — Очень просто.

— Вот как?

— Надо свет поставить сзади. Когда садишься спиной к окну, лицо всегда в тени. Или использовать специальную линзу, чтобы контуры лица казались размытыми, но это сложно. Линзу долго делать. Проще всего прикрепить лампочки к костюму на спине, тогда они к тому же будут создавать эффект нимба.

— Хорошо. Давайте, создавайте. Говорят, вы оскандалились на похоронах японского посланника? Прямо в гроб влезли с киноаппаратом?

— А-а! — отмахнулся Эйсбар. — Ерунда! Главное, такой ракурс нашел… Понимаете, Александр Федорович, ракурс — это…

— Ладно, ладно. О ракурсе мы еще поговорим. Занимайтесь пока светом. Съемка через час.

Ожогин прошел в свой кабинет и вызвал Чардынина.

— Слушай, Вася, — сказал он, когда Чардынин появился. — Ты этого Эйсбара давно знаешь?

— Год примерно, Саша. Год, как он у нас крутится.

— И много накрутил?

— Много. Вся хроника, считай, на нем. И свет тоже. К «Роману и Юлии» такую штуку придумал: наставил в павильоне кучу колонн, а лампионы спрятал, да так, что кажется, будто колонны сами светятся.

— Хорошо. Ты знаешь, Зарецкая подписала контракт. Все пьесы наши. Вчера водил ее в «Славянский базар» отпраздновать сделку, так не поверишь, чертова баба опять взяла меня на крючок. Весь вечер болтала о какой-то последней пьесе, которую ее муженек закончил буквально за день до смерти. Пьесу, разумеется, никто не читал. Говорит, он завещал ее опубликовать через десять лет после своей смерти, а вот насчет синема никаких указаний от покойника не поступало. Так что хитрая лиса намекает, мол, не желаете ли вступить в торг, уважаемый господин Ожогин. Я промолчал. Не очень верю в эту галиматью. Великий старец в последние дни, кажется, совсем выжил из ума. Какая уж тут пьеса!