Семь минут

— Меня они тоже весьма беспокоят, — сказал Дункан. — И при возможности я всегда буду бороться бок о бок с вами, но наши взгляды не совпадут в вопросах свободы слова и прав тех, кто пользуется ею для достижения своих отвратительных и эгоистичных целей, кто развращает наши семьи и нашу нацию. — Он замолчал и посмотрел на Барретта. — Что ж, наши мнения так и не совпали, но, если честно, Майк, вы верите хоть в мизерную цензуру?

— Если вы сумеете заставить меня поверить в мизерную беременность, вы сможете заставить меня поверить и в мизерную цензуру, но даже такая цензура, будь она возможна, оказалась бы слишком большой, если представить, куда она могла бы нас завести. Бернард Шоу сказал: «Убийство — самая крайняя степень цензуры». Я всегда буду помнить эти слова. Но вот что я вам скажу, Элмо. Когда ученые докажут с помощью опытов вредность книг, когда суды научатся действительно без пристрастия отличать непристойное от пристойного, когда мы сумеем найти мудрых судей, которые решали бы, что следует подвергать цензуре, а что нет, при этом не вторгаясь в личную жизнь, тогда, и только тогда, я перестану бороться с вами. Ну как?

— Может, такой день наступит, Майк.

— Давайте молиться об этом. — Барретт собирался сесть в машину, но ему пришла в голову мысль, которая, с одной стороны, не имела отношения к их разговору, а с другой, была очень важна. — Элмо, вы слышали о самом лучшем завещании? Его составил чикагский адвокат Уиллистон Фиш в тысяча восемьсот девяносто седьмом году для своего клиента Чарльза Лаунсбери. Слышали?

— Кажется, нет.

— По-моему, все юристы должны читать его и время от времени перечитывать. Постараюсь не забыть выслать вам копию.

— А что в нем?

— Оно начинается так: «Я, Чарльз Лаунсбери, находясь в полном здравии и памяти, составляю это завещание для того, чтобы как можно более справедливо разделить мою собственность между наследниками… Во-первых, я отдаю заботливым отцам и матерям в фонд для их детей все добрые слова и ласковые прозвища и призываю родителей использовать их справедливо и щедро на нужды своих детей. Детям я оставляю, но только на время детства, все одуванчики и маргаритки полей с правом свободно играть среди них, как это принято у детей, но предупреждаю остерегаться чертополоха. Я советую детям играть на желтых берегах ручьев и золотых песках у вод со стрекозами, которые порхают над поверхностью этих вод, и с запахом ив, купающихся в водах, и с белыми облаками, высоко летящими над гигантскими деревьями. И я завещаю детям долгие, долгие дни веселья и тысячи игр, и ночь, и Луну, и Млечный Путь, не отнимая прав на них и у влюбленных. Я дарю каждому свою звезду… Влюбленным я оставляю их воображаемый мир со всем, что им может понадобиться: звездами на небе, прекрасными алыми розами, белым, как снег, боярышником, чарующей музыкой и всем другим, что они могут пожелать, чтобы показать друг другу силу и красоту любви. А тем, кто уже вырос и не влюблен, я завещаю Память…»

Барретт умолк и грустно улыбнулся прокурору.

— Элмо, как бы мы ни расходились, думаю, мы согласимся с этим, правда?

Дункан широко улыбнулся и кивнул.

— Да. Да, Майк. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Элмо. И счастья… нам обоим.

Три четверти часа спустя Майк Барретт приехал домой и нашел у двери огромную бутылку шампанского «Магнум» в подарочной упаковке, перевязанную цветными ленточками.

Барретт открыл дверь, вошел в квартиру и попытался отыскать карточку.

Внутри было темно, значит, Мэгги еще не вернулась. Он включил свет и наконец нашел конверт с белой карточкой.

«Майку Барретту. Поздравляю с заслуженной победой. Советую не забывать мудрость Чарльза Лэмба, который написал: „Тот не адвокат, кто не может стать на обе стороны“. Когда у вас найдется время, я хотел бы объяснить вам свою позицию. Вы можете счесть ее не такой уж неприглядной и невыгодной. С лучшими пожеланиями, Лютер Йеркс».

Барретт порвал карточку и выбросил в корзину для мусора.

Потом посмотрел на бутылку шампанского, награду победителю, и решил оставить ее.

Зазвонил телефон. Майк торопливо снял трубку и услышал голос, который уже никак не ожидал услышать.

— Привет, победитель, — поздоровалась Фей Осборн. — Я только что закончила большой ужин из пяти блюд… и решила позвонить, Майк.

— Очень мило с твоей стороны, Фей.

— Ты оказался отличным адвокатом. Даже отец признал это. Человек, который сумел представить эту грязную книгу чистой, как белый снег, заслуживает и премии Осборнов, и Нобелевской премии. На отца все это произвело большое впечатление. Мне кажется, он почти готов пересмотреть свое прежнее решение в отношении тебя.

— Очень щедро с его стороны.

— Майк, сейчас скажу тебе, зачем звоню. Мне кажется, что мы оба достаточно взрослые, чтобы забыть то, что наговорили друг другу в гневе. Сначала я хотела устроить в твою честь маленькую вечеринку, но потом подумала, зачем ждать чего-то официального и формального? Почему не отпраздновать твою победу сегодня? У тебя, наверное, праздничное настроение. Надеюсь, ты свободен?

Послышался скрип ключа в замке. Входная дверь открылась, и показалось сияющее лицо Мэгги.

Он посмотрел на трубку и крепче прижал ее к уху.

— Извини, Фей, но я занят. Боюсь, что теперь я буду очень занят.

— Понятно… Значит, так. Ничего, попытка не пытка. Au revoir, Майк. Может, как-нибудь встретимся.

— Может, и встретимся, — согласился Барретт. — До свидания, Фей.

Он положил трубку и поднял голову.

— Привет, Мэгги.

Выпив шампанского, Майк Барретт и Мэгги Рассел решили, что слишком устали и слишком счастливы, чтобы ехать куда-нибудь после нехитрого раннего ужина. Сейчас они возвращались через Оуквуд в западный Лос-Анджелес.

На Центральном бульваре Майк сбросил скорость, свернул на Третью улицу и остановился на пустом парковочном месте.

Он открыл дверцу и помог Мэгги выйти.

— Давай немного пройдемся.

Барретт подвел девушку к ближайшему магазину, и они пошли, держась за руки и разглядывая витрины.

Около магазина Бена Фремонта они остановились. Витрина снова была заставлена «Семью минутами», и каждая пирамида напоминала огромный букет цветов. Внутри горел яркий свет, толпились покупатели. Бен Фремонт стоял, как всегда, у кассы.

Из дверей вышли два парня в кожаных куртках. Один достал из сумки книгу, и Барретт увидел, что это «Семь минут». Проходя мимо, парень с книгой сказал приятелю:

— И там, кроме всего прочего, даже есть сцена, где он лижет ее. Без шуток, я на полном серьезе.

Без шуток.

Мимо прошла прилично одетая пара средних лет и тоже остановилась перед витриной.

— Вот она, — сказала женщина. — Все газеты пишут, что это нечто потрясающее. Только не делай такое лицо. Твоя дочь уже может научить кое-чему этого писателя. Дети сейчас совсем другие, и ты знаешь это. Пошли, будь умницей, давай купим ее потехи ради.

Потехи ради.

Они вошли в магазин. Барретт почувствовал крошечный укол тревоги. «Семь минут» будут читать, как другие книги, а она была особенной книгой. Но его беспокойство быстро улетучилось. Никто в демократическом обществе, подчиняясь его законам, не имел права становиться между идеей и зрителями.

Он вспомнил краткий девиз американской лиги авторов: содержание книги, непристойное или пристойное, становится известно только тем, кто прочитал ее. Оно не должно волновать других граждан, которых никто не принуждает читать спорные книги, не может оно беспокоить и государство.

Барретт вспомнил Чарльза Рембара, адвоката, который боролся с цензурой ради спасения слова. «Книги являются средством передачи мыслей, которые не могут быть переданы другими способами… Другие формы выражения могут быть такими же хорошими или даже лучше с точки зрения увлекательности или могут вызывать эмоциональный отклик, но печатное слово остается самым важным средством общения между людьми. Именно на нем основывается наша цивилизация. Любое постановление правительства, направленное на ограничение свободного обращения книг, автоматически угрожает нашему обществу».