Страница 6 из 14
Вместо ответа она шмыгает внутрь и устраивается на задах, где ее точно не будут доставать разговорами.
Мы молча застегиваем ремни безопасности, и, пока Мутти выруливает со стоянки, никто не произносит ни слова. Поначалу мне кажется, что она боится проскочить нужный поворот на развязке, но, когда мы выбираемся на шоссе, до меня доходит, что она просто не в настроении.
Я поворачиваюсь к ней. Она смотрит прямо перед собой, стискивая костлявыми пальцами руль. Краем глаза я вижу в боковом зеркале Еву. Она вновь напялила наушники и смотрит в окно, сердито кивая в такт музыке.
— Как папа? — спрашиваю я Мутти.
— Нечем хвастаться, Аннемари, — отвечает она. — Совсем нечем.
Я невольно отворачиваюсь к окну, вбирая смысл этих слов, и смотрю, как за деревьями мелькает низкое солнце.
Оказывается, я успела позабыть здешний пейзаж. В Миннесоте повсюду обширные равнины, здесь же дорога вьется вдоль речушек, а потом вдруг круто взлетает на какой-нибудь холм. Деревья подступают к самому шоссе, сплошную стену леса рассекают лишь скальные выходы да время от времени просеки, где можно рассмотреть траченные непогодой дома. Это в основном длинные приземистые строения на деревянных каркасах, окруженные беспорядочно расползшимися пристройками. Заметив нарисованное от руки объявление «Продажа боеприпасов», я выворачиваю шею, чтобы проследить указатель.
Мы минуем рекламный щит, первый на нашем пути. «Подарите ребенку памперс! Сухая попка, счастливый малыш!»
Мама дорогая, редакторы у них тут, похоже, все вымерли.
Я набираю полную грудь воздуха.
— Папа давно в инвалидном кресле?
— Восемь недель, — говорит Мутти.
— Все так плохо?
Мутти долго молчит. Я отрываю взгляд от пейзажа за окном. Ее профиль кажется мне таким острым. И сама она — худенькая, уставшая… Маленькая…
— Он еще может кое-как двигать руками, — говорит она наконец.
Мне делается натурально плохо при этих словах. Я понятия не имею, какую картину застану в родительском доме.
Остаток дороги мы проделываем в молчании. Никто ничего не говорит даже при въезде в ворота нашей фермы — или «Академии верховой езды “Кленовый ручей”», именно на таком названии всегда настаивал отец.
Все здесь выглядит в точности как до моего отъезда. По всему периметру и вдоль подъездной дорожки — деревянный забор непорочного белого цвета. Такой же краской выкрашены конюшня и ограждение примыкающего манежа. Пастбища и лужайки ухожены, точно поля для гольфа, и два десятка лошадей, пасущихся там, лоснятся так, что на шкурах проступают «яблоки» — признак здоровья и довольства.
Дорожка огибает жилой дом, минует пастбища и упирается в конюшню. На парковке стоят несколько машин, и, когда я их вижу, в моей душе с силой пробивающего землю ростка оживает надежда. Робкая, нерешительная, но надежда. Если папа способен преподавать, хотя бы и сидя в инвалидном кресле, значит, он совсем не так плох, как я подумала. Значит, жизнь еще не нырнула окончательно под откос.
Мутти останавливает машину за домом. Здесь обнаруживается единственное видимое свидетельство перемен — пандус, ведущий на заднее крыльцо. Может, он сохранился еще с моих инвалидских времен. Я не спрашиваю — и так тошно.
— Новую машинку купила?
Я смотрю на голубой «пассат», рядом с которым паркуется Мутти.
— Нет. Это Брайана.
Она отстегивает ремень безопасности и открывает дверцу. У меня за спиной рокочет по направляющим сдвижная боковая дверь.
— Брайан? Это кто?
— Сиделка.
Мутти выпрыгивает из машины, предоставляя мне обращаться к пустому водительскому сиденью.
Я суетливо выбираюсь наружу, спускаю наземь Гарриет и… прихлопываю дверцей провисший ремень.
— Но мне показалось… — говорю я, приоткрывая дверцу и высвобождая ремень. — Показалось, что кто-то ведет занятие в манеже.
— У нас новый тренер.
Мутти с натугой вытаскивает сумки из фургона и ставит на гравий дорожки. Ева околачивается поодаль. Делает вид, что рассматривает деревья за конюшней.
Я застываю на месте. Я смотрю на Мутти и напряженно жду ее взгляда. Мне так необходимо, чтобы она посмотрела на меня, чтобы все рассказала. Я жду от нее понимания, а может быть, и утешения, но не получаю ни того ни другого. Она старается унести за один раз как можно больше сумок и навьючивает их на себя, становясь — маленькая, гибкая — похожей на горного ишака, которого не сразу разглядишь за поклажей. Сунув наконец Еве небольшой чемодан, она первой направляется к дому.
Я иду следом, несу оставшиеся сумки и веду Гарриет, рвущуюся с красного нейлонового поводка.
Задняя дверь дома открывается на кухню. Добравшись туда, я не обнаруживаю ни Евы, ни Мутти.
Зато вижу мужчину и догадываюсь, что это Брайан. Он сидит за столом, читает журнал. Он крупный, рыхлый, с мягкими руками и лысиной, обрамленной короткими темными волосами.
— Привет, — говорю я, озираясь.
Я замечаю «электронную няню» на кухонном столе. Поперек экрана проскакивает красный огонек — вероятно, случайные помехи.
— Привет, — отвечает Брайан, не поднимая глаз от журнала.
— Отец в сознании?
— Он спит, — говорит Брайан. — Устал.
Подняв наконец голову, он смотрит сперва на меня, потом на Гарриет — так, словно крысу увидел.
Я мгновенно чувствую к нему неприязнь, и не только из-за таксы. Будь этот Брайан правильным мужиком, он уж точно предложил бы Мутти помочь с тяжелыми сумками!
Я иду дальше по коридору. Пересекая столовую, вижу стеклянные двери там, где раньше были открытые арки. Проемы занавешены шторами. На потолке — металлическая направляющая. Я прослеживаю ее взглядом и прохожу к лестнице.
Ева и моя мать стоят над грудой вещей, сваленных в хозяйской спальне. За последние тридцать лет комната не сильно изменилась, разве что появились новые абажуры на лампах, а со стен исчезли картины в рамах.
Ева притворяется, что смотрит в окно, но, по-моему, она просто не хочет встречаться со мной взглядом. Она стоит, скрестив на груди руки, чуть косолапо расставив ноги и так прогнув спину, что выпятился живот — словно у младенца, только выучившегося ходить, или у беременной женщины. Она, конечно, пришла бы в ужас, если бы ей об этом сказали. Может, даже убрала бы подальше эти жуткие джинсы, из которых в последнее время не вылезает. Да, я одержала бы легкую победу, но не особенно честную. Мне, конечно, не нравится, что ее джинсы выглядят так, будто вот-вот свалятся, но и намеренно причинять ей боль я не хочу.
— Которые тут твои, Ева? — спрашивает между тем Мутти.
Нагнувшись, она вглядывается в багажные ярлыки. Мне приходит в голову, что на них может стоять имя Роджера, и я даю себе слово в ближайшем будущем это исправить. Может, мне и не удастся полностью вымарать все следы его пребывания в моей жизни, но я попытаюсь.
— Эти, — указывает пальцем Ева.
И ждет, ничего не предпринимая. Может, она хочет, чтобы Мутти вытащила их ей из кучи?
— Ладно, — говорит Мутти. — Неси их в комнату по ту сторону коридора. Будешь жить в бывшей комнате твоей мамы.
Ева отвечает возмущенным взглядом, и я снова напрягаюсь. Но ее выпяченная челюсть убирается на место, а тонкие выщипанные брови возвращаются к скучающему изгибу. Она закидывает на спину свой розовый рюкзачок и утаскивает сумки, всячески показывая, какая это неподъемная тяжесть. Гарриет трусит следом. Мутти наблюдает, уперев руки в бока. Когда дверь по ту сторону коридора захлопывается, она поворачивается ко мне.
— Похоже, — говорит она, — тебе с ней скучать не приходится…
Я спрашиваю:
— Ты хочешь, чтобы я спала здесь?
— Да.
Она подходит к постели и начинает неизвестно зачем одергивать простыни.
— Мы с папой теперь спим внизу, так что почему бы не предоставить большую спальню тебе?
— Вы там внизу комнату пристраивать не собираетесь?
— Нет, — говорит она, взбивая подушку и шумно прихлопывая ее ладонями. — Некогда.