Исповедь Макса Тиволи

В маленьком городке подобные события оказываются на первых полосах газет, в церкви читается проповедь, погибшего хоронят. Так все и было. Статью написали с моих слов, добавили интервью с рыбаком, комментарий полиции («мы обескуражены») и маленький рассказ обо мне, юном сироте. Статья дышала страхом и яростью. Да как он посмел сделать это, бросить мальчика на произвол судьбы, да еще в нашем благочестивом штате! Неслыханно. Мы не такие. В проповеди звучали те же нотки. На похороны пришло много странных людей, хотя, кроме Элис, погибшего никто не знал.

Я почти ничего не помню. Знаю только, что глаза начали нервно подергиваться, но тик прошел лишь через неделю. Кажется, я постоянно ел и плакал, одежду не менял вовсе. Даже в моем жутком состоянии, даже при моей крови чудовища, каждая моя клеточка была человеческой, я пытался сделать что-нибудь хорошее, я разыскал жену Хьюго в Неваде и позвонил ей. Когда все ушли, оставив меня наедине с гробом (из дуба и бронзы, с закрытой крышкой, старина), я нашел в углу среди цветов телефон.

— Абигейл? — прошептал я.

— Да?

— Это Макс Тиволи. Помнишь, старый друг Хьюго? У меня плохие новости. Хьюго погиб.

— Кто вы, молодой человек?

— Абигейл, это Макс. Хьюго погиб.

Оператор сообщила, что разговор окончен. Я попытался позвонить еще раз, но трубку не взяли. Я смотрел на телефон и думал: что я суечусь? Право забрать тело принадлежит Абигейл, однако я не хотел отдавать Хьюго ни ей, ни Тедди. Мой друг всегда будет рядом со мной. Я вернулся в гостиную, где все ждали только меня и жалостливо поглядывали, поскольку решили, что я — убитый горем сирота.

Элис уговорила меня пожить у них. Это все, что в ней осталось от Леви: смиряться со смертью. Элис никогда не ходила в синагогу (да тут и не было синагоги), не соблюдала праздники, поедала бекон и креветки, когда ей заблагорассудится, по субботам слушала радиопередачи и, насколько я знал, не верила в Бога. Однако в вопросах смерти она была еврейкой. Маленькая девочка Леви. Она не могла иначе. Смерть всех нас превращает в детей, я понял это на войне.

И не важно, если вы спрашиваете себя: а кем для нее был Хьюго? Уж никак не родственником. Никем. Они не виделись почти сорок лет, обменялись только одним письмом и одним взглядом в парке. И все же люди обращались с ней как с вдовой, приходили с запеканками, тушеным или жареным мясом. Я вспомнил, как мы с мамой в Ноб-Хилле отбивались от дамочек в вуалях. Они расспрашивали меня об отце, и я всегда отвечал: «Он был хорошим человеком и любил меня». Посочувствовав, дамы спешили прочь от еврейских скорбных рыданий. Мы носили черное, завесили окна, погрузили в траур сердца. Сохраняли кошерность. Как поступала и ее мама почти полвека назад, мы поделили серебро. Безумие, но это все, на что Элис была способна.

Я никогда не видел ее слез. За всю свою жизнь. Если ранить ее нежное сердце, Элис, как правило, заходилась от гнева. Теперь же она оплакивала своего Хьюго. Она сидела в черном шелковом платье и смотрела в стену, по щекам текли слезы, а в глазах тлел непонятный огонь. Ночью я слышал ее всхлипы. Я тоже не мог заснуть. В конце концов именно я привнес в ее жизнь это последнее горе, увенчавшее все предыдущие потери.

Она долго не решалась спросить меня. Никого из моей семьи не нашли, и я прочно обосновался в доме, ведя ту жизнь, которую описал ранее. Я наотрез отказался спать в швейной комнате — назвав ее «старой комнатой папы», — и меня подселили к Сэмми. Я стал одним из учеников миссис Макфолл и почти сразу же стал для Сэмми «Куриными Мозгами». Настала ночь, о которой я уже говорил: двое людей, страдавших бессонницей, смотрели на небо. Моя Элис в ночном халате, мягкая, бесформенная и старая в лунном свете, повела меня на кухню — пить молоко. Мы сели за стол, Бастер устроился у наших ног. Элис наполнила стаканы и дрожащим голосом спросила:

— Почему он с нами так поступил?

Старая Элис, старая безнадежная Элис. Она, как матрешка, сочетала в себе жену, женщину и девушку.

— Прости. Прости за дурацкий вопрос.

— Ничего, все в порядке.

— Господи, я даже спать не могу. Знаю, ты тоже полуночничаешь. Я слышала твои шаги. Сегодня. Это все потому, что мы так и не поняли, да?

— Вряд ли.

— Он привез тебя. Я рада. Думаю, он хотел, чтобы о тебе позаботились.

— Наверное.

— Но он поступил жестоко по отношению к тебе. Я порой так злюсь на Хьюго!

— Не надо, не сердись на него.

— Прости. Конечно же, нет. Я очень его любила, понимаешь.

— Я знаю, почему он так поступил.

Твои глаза, твои прекрасные восточные глаза. Я видел их ошеломленными от укуса осы, полными смертельного ужаса от происшествия в Сан-Франциско. Не помню, чтобы видел их влюбленными. Честное слово, дорогая. Я мог сидеть и смотреть на светлые тени в стакане, на беспокойный сумрак за окном и ждать появления слезинки в уголке твоего глаза. Ты заплачешь, любимая. Почему он так поступил? Все просто: потому что я попросил его об этом. Потому что всю свою жизнь он любил — любил меня — и хотел всего лишь быть рядом, а я прогнал его. И приказал не возвращаться. И он не вернется. Никогда. Почему он так поступил? Потому что думал, будто никто его не любит.

И вот ты передо мной, главная виновница. Приз, который я получил за убийство. Ты, Элис, и Сэмми в придачу. А Хьюго потерян навсегда. Я не могу с этим жить, но должен. Каждому рано или поздно приходится делать чудовищный выбор.

— Серьезно? — спросила ты.

Я мог сказать тебе правду. Однако было слишком поздно. И я сказал тебе другое, менее жестокое, то, что ты и хотела услышать.

— Думаю, он покончил с собой из-за давней любви.

Ты фыркнула и посмотрела на молоко. Ты услышала то, что хотела. Думаю, теперь твоя бессонница пройдет.

— Можно тебя поцеловать? — спросил я.

Я не пытался изменить голос. Твое лицо заострилось, губы напряглись. Ты меня узнала? Больше это не имело значения.

— Мама? Элис?

— Да, Хьюго?

— Можно тебя поцеловать?

Элис пристально взглянула на меня.

— Ну, давай.

Извини, если я задержался дольше, чем следовало послушному сыну. Подумай о вечной любви и о мальчишеской боязни темноты. Подумай о печальных расставаниях.

На следующий же день я украл у учительницы ручку. И стопку тетрадей. В тот апрельский день, сопя в песочнице, я принялся записывать все то, что вы прочитали.

Иногда я думал об осе. Той, которая укусила мою Элис. Полосатая, словно тигровый глаз, она выросла в улье Саут-Парка. Теперь она мертва, раздавлена сорок лет назад. Однако порой я думаю, что при жизни она следила за прекрасной Элис в окно гостиной. День за днем она жужжала и билась в стекло, глядя, как моя девочка читает плохие книжки, причесывается или поет перед трюмо. Оса не собирала нектар, не строила улей, у нее вообще не было иной цели, кроме как надоедать и погибнуть от руки хозяев. Мне нравилось это никчемное насекомое. Оно жило, только чтобы видеть Элис. И в свои последние дни — а жизнь ос коротка — она подобралась к дому, залетела на светлое крыльцо, описала в воздухе пару кругов и в последний раз в жизни упала. Замертво, разумеется. Пятнышко коричневой крови. Смелый и глупый поступок, красивый поступок — отдать жизнь ради любви.

Поэтому я должен во всем сознаться. Я описал все как было, и тем не менее, пытаясь перечитать свою исповедь, понял, что сказал далеко не все. Забыл рассказать о родинке на шее Элис. О том, как мы с женой катались на побережье в новом «олдсмобиле» и хохотали. О Хьюго, который постучался в дверь одной из ферм Кентукки, дабы купить сельской ветчины. Эхо колокольчика разносилось по дому, а мой друг стоял, восхищенный поднявшимся перезвоном. Что ж, пусть будет как есть. Я описал все, что мог.

Жизнь неминуемо заканчивается. Здесь, на кладбище, я дописываю последние слова. Элис и Сэмми бродят среди надгробий, остались только трава да я, ну и муравьи с человеком, которого я убил. По закону, его надо было хоронить в Кольме, там, где его семья и сын, однако я захотел похоронить его здесь, в компании самоубийц, язычников и клевера. Уверен, он бы не возражал.