Исповедь Макса Тиволи

Я ведь предупреждал. Я — чудовище.

Элис молча села на кровати, застегнула пуговицы платья, надела пальто и посмотрела в зеркало. Мизинцем поправила помаду. Воткнула жуткую булавку в шляпу.

— Элис, — позвал я.

— Даже не пытайся меня найти. Даже не пытайся еще раз увидеться со мной.

— Элис.

Она просто смотрела на дверь. В своих ночных кошмарах я бесконечно ваяю статую моей жены именно в этой позе, спиной ко мне. И никогда не могу выточить ее лицо. Затем не оборачиваясь она вышла из комнаты навстречу новой жизни. Теперь я потерял ее навсегда.

Ну не совсем навсегда, разумеется. Я обманул судьбу, и Элис вновь рядом: лежит на солнышке в белом купальном костюме и подпевает радио. Она перевернулась на живот, на загорелом женском теле остались следы от шезлонга, я хотел погладить их, убрать покрасневшие полоски, стереть их с моей милой Элис. Она немного вспотела на жаре. И в пятьдесят выглядела стройнее, чем в сорок.

— Сэмми, передай мне бокал, — попросила Элис, однако Сэмми слишком высоко залез на дерево и не мог ей помочь.

— Мам! — воскликнул он. — Смотри, где я!

Его маленький папа сидел и улыбался, мама приподняла краешек шляпки. Радио завывало: «Застегни свое пальто! Если сильный ветер!»

— Позаботься о себе! — подхватила Элис.

— Моя ты в целом свете! — допел я тоненьким мальчишеским голоском.

Знаешь, чем я занимался после твоего ухода, Элис? Знаешь, как произошло это чудо и почему я теперь сижу рядом с тобой, просматривая комиксы и жуя жвачку? Потому что я хотел умереть и в поисках гибели притворился двадцатидвухлетним юношей, а затем отправился в армию. Да-да, Элис, мне за сорок и я не знал, что в моей жене зародилась новая жизнь. Я тренировался, пока мой мозг не опустел. Затем, месяц спустя, у меня появился шанс осуществить свое желание и попробовать смерть на вкус. Я ушел на войну.

Элис, твой бокал с ледяным джином стоит около меня.

— Я принесу, — сказал я и вручил тебе холодное стекло с позвякивавшим льдом.

— Спасибо, малыш.

Ты взяла джин, от запотевшего бокала мои пальцы намокли. Глоток, облегченный вздох — ты подмигнула мне и вернулась к полуденной дреме. Я вообразил, как позже, когда солнце уйдет, ты снимешь купальный костюм перед зеркалом и восхитишься новыми линиями загара — изюминкой твоей взывающей к поцелуям кожи.

— Прохладно, — вздохнула ты и отдала мне бокал. Я распахнул грудную клетку и вставил его туда вместо сердца.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1 сентября 1930 года

Сэмми, я пишу это при свете луны и светлячков, вдали от нашего дома и его эксцентричных современных шумов, вдали от Бастера (должно быть, он сейчас воет), вдали от домашней летней скуки. Я пишу это на берегу бурлящей реки. Белый лунный призрак. Моя семья спит поблизости; жена и сын, мама и брат и другие. По моему детскому лицу текут слезы, мне надо подождать, пока они остановятся. Вот. У нас пикник.

Когда несколько недель назад Элис выдвинула эту идею, я чуть не подпрыгнул от счастья. Казалось, судьба предоставила мне еще один шанс — возможно, последний — собрать в пещере всю мою семью. Я воображал, как мы вместе будем разводить огонь, петь песни и жарить колбаски на длинных заточенных палках, переглядываясь сквозь дым, посмеиваясь, перешептываясь, когда нам, городским франтам, послышится рычание медведей (давно вымерших в этом абсолютно безопасном штате). Я представлял себе темную ночь в палатке, где мы бы втроем хихикали перед сном. Во мраке я мог бы снова почувствовать себя мужчиной, отцом, лежащим рядом с женой и сыном, в воздухе парили бы совы, йодлем вопили бы лягушки, на крыше палатки шелковым пятном лежала бы луна. Во мраке у нас почти есть шанс вести жизнь, о которой мы мечтаем.

Все вышло совсем не так.

— С нами поедет Родни, — сообщил Сэмми, когда мы паковали вещи. Элис надписала наше детское белье. Я провел большим пальцем по трем черным буквам.

— Кто?

Сэмми, как всегда, вперил в меня гневный взгляд.

— Родни. Твой доктор, Куриные Мозги.

— Не может быть!

— Может. Он поведет машину. Весь этот дурацкий пикник затеял он. И по-моему, ничего хорошего нас не ждет.

Мне следовало бы раньше усмотреть появившиеся чувства между тобой, Элис, и моим доктором Харпером — тем безобидным шарлатаном, который читал по моим костям. Однако я был слишком увлечен своими записями и увертываниями от моего непоседливого сына, чтобы вовремя заметить начало вашего романа. Разумеется, ты несколько раз уходила из дома на несколько часов, оставляя нас на попечение соседки. Теперь я понимаю, что ты проводила вечера с доктором Харпером. Для него ты беспокоилась о нарядах, красила небесно-светлые волосы и училась обаятельно улыбаться.

Конечно, обо всем можно было догадаться уже на той вечеринке с коктейлем. Мне выпала честь помогать тебе застегивать молнию на платье (мои руки дрожали от священного трепета). Тогда я и увидел, как ты наносила те слишком темные тени и помады, превращаясь в излишне современную, на мой вкус, женщину. Сэмми и меня отправили спать, поэтому остальное я разглядел только через перила лестницы: веселое щебетание соседей, бормотание вышедших на пенсию учителей, и вот появился доктор Харпер, похожий на владельца сигаретной лавки, он преподнес тебе букет роз с плюшевым медвежонком и поцеловал в мою любимую щеку. Ты забыла включить граммофон, и за дело принялся один из соседей. Он поставил танцевальную музыку, совсем не в моем вкусе. Я видел, как ты шепталась с доктором под лестницей. Видел, как ты смеялась, хлопала ресницами, поправляла его галстук. Когда-то давно ты хотела меня не меньше.

Итак, доктор Харпер явился ранним утром на «олдсмобиле», набитом походным снаряжением — видимо, он поклонник всякого рода прогулок — и старомодным горном, трубившим «бауза, бауза». Меня запихнули на заднее сиденье рядом с сыном, взрослые сели впереди и тихо беседовали о книгах и живописи, я ничего не слышал и всю дорогу просидел с недовольной гримасой. Потом я огласил свое желание — чтобы мама спала вместе со мной и Сэмми.

— О Господи! — воскликнул Сэмми.

— Полагаю, она захочет собственную палатку, не так ли, Элис? — возразил Харпер.

— Пожалуй, — сказала ты.

— А вам, ребята, будет веселее вместе, да ведь?

— Нет, если Куриные Мозги описается.

Прошу, проявите снисходительность к старикам.

— Ребята, давайте-ка поставим вашу палатку. Видите колышки? Сосчитайте их, так, спасибо. Да, Сэмми, оттащи в сторону те камни.

Остаток дня прошел отвратительно. Сперва мы устроили пикник, начавшийся, когда оба «мальчика» собрали столько хвороста, что хватило бы на целую зимовку, затем последовали часа четыре рыбной ловли. Видимо, все это выглядело пристойным, мирным и летним, однако я невыносимо страдал, сидя на берегу и слушая, как мой врач давал рыбацкие советы моему собственному сыну. Хуже всего, конечно, было то, что Харпер оказался прекрасным рыбаком, а я, городской мальчик и ошибка природы, чувствовал себя таким беспомощным, будто мне и правда исполнилось лишь двенадцать лет. Через полчаса Харпер подошел ко мне.

— Как успехи?

— Мы с рыбами заключили перемирие.

— А что так?

— Да ничего.

— Попробуй-ка вот таким образом. Ты забросил удочку на мелководье, закинь теперь подальше. Хорошо. У тебя здорово получается. Это не сложно. Все дело в терпении.

Я посмотрел на его широкое, доброе, волевое лицо и подумал: «О терпении я знаю больше, чем ты можешь себе представить».

Он положил мне на голову свою огромную ладонь, и я почувствовал ее тяжесть, ее тепло, однако попытался проигнорировать свои чувства.

— Чего ты капризничаешь? — тихо спросил он. — Отец брал тебя с собой на рыбалку?

— Нет, доктор.

— Элис говорит, он был хорошим человеком.

— Точно.

— Послушай, я сожалею о случившемся.

Я кивнул, не отводя глаз от реки, серебристой, перекатывающейся, словно цилиндр в музыкальной шкатулке.