Страница 15 из 56
Она была в саду. Луна скрылась, и я видел только платье, белевшее под мехами. Она сидела на скамейке под деревьями. У меня под ногами хрустнули ветки, и она встала, молча глядя, как я приближаюсь. Сердце учащенно забилось. Ночной кактус раскрыл свой цветок, невзирая на отсутствие зрителей. Я подошел так близко, что мог расслышать ее дыхание. Разглядев мое лицо, она взяла меня за руку и, прошептав что-то нежное, поцеловала меня. Я в ужасе замер. При виде моих испуганных глаз вдова не сдержалась и захихикала. Она запрокинула голову, и я снова увидел нить жемчуга. Читатель, мне было всего семнадцать лет.
Сейчас дорогая миссис Леви мертва и похоронена в еврейской части Кольмы на юге Сан-Франциско. Она умерла в семьдесят с небольшим лет, после долгой болезни, в Пасадене, окруженная заботой преданной дочери. В последние годы миссис Леви не принимала посетителей, поскольку ее кожа побледнела и покрылась пятнами, а когда адвокаты приносили документы на подпись, мама Элис одевала черную вуаль, которую носила в дни траура. Она умерла, не имея за душой ни гроша. Представляю, как повзрослевшая Элис рыдала у ее кровати, обняв руку, столь худую, что кольца уже не держались на пальцах. Холодную руку моей первой любовницы.
Расскажу лишь самое главное. О мертвых нельзя плохо отзываться — они уже не могут отстоять свою честь. Миссис Леви была великодушна и добра все те недели, что мы провели в ночном саду и беспокойной темноте Саут-Парка. Вдову смущала и трогала невинность престарелого мистера Тиволи. Полагаю, она приняла мою нерешительность и угрюмость за любовь, поскольку после первой ночи, когда я, дрожавший и задыхавшийся, лежал в траве, миссис Леви посмотрела на меня, и на мгновение в ее глазах блеснули слезы. Она была взрослой женщиной и не воспринимала наши встречи всерьез. Для нее ночные свидания оставались «лакомством для сердца», как всегда шептала она. Миссис Леви, вы никогда не говорили этого, но, думаю, вы любили меня. Вы были добры ко мне, а я так жестоко обошелся с вами, и сейчас, в каком бы аду вы ни находились, наверняка со смехом разводите огонь под сковородкой, предназначенной для меня.
Почему я так поступил? Почему, когда я вглядывался в темноту сада и увидел в цветах фуксии вовсе не мою дорогую Элис, а ее маму, почему я не скрылся в доме? Никто бы не пострадал; это вполне можно было списать на нервы или, еще лучше, на строгую мораль, и больше не пришлось бы рассуждать о женщинах в темных садах. Никакие высшие силы не вмешивались; свет звезд давал мне возможность отступить; я мог уйти в любой момент. Но я был молод. Она считала меня пожилым бизнесменом, охочим до любовных приключений, а я был обыкновенным семнадцатилетним мальчиком, который никогда прежде не вдыхал аромата женских волос, не вздрагивал от прикосновения нежной руки, не видел лица, охваченного страстным желанием. Чувство, что тебя любят, — особое, ни с чем не сравнимое. Тот же пыл, но из другой комнаты, те же вздохи, но из другого окна и вовсе не твоего сердца. Смелым и легкомысленным людям вроде тебя, Сэмми, этого не понять. И все же для некоторых из нас, молодых, старых или одиноких, такая подмена кажется сладкой и приятной. Мы не любим, хотя и любимы, а потому живем мечтами наших поклонниц.
Только подумайте: меня никогда прежде не целовали. Заточенный в теле старика, я и не надеялся, что какая-нибудь женщина обласкает и полюбит меня. Собственное тело оставалось для меня загадкой: книги Хьюго рассказали о том, что надо делать, но не о том, что я почувствую; и я потерял над собой контроль. Тем вечером миссис Леви, взяв меня за руку, уверенно двигалась дальше — и, видит Бог, я желал этого, ведь я остался с ней. Отягощенный сомнениями, я не мог сопротивляться ее рукам, поцелуям и тихому шепоту, нежным пением звучавшему в моих ушах. Я не мог справиться ни со своим разгоряченным телом, ни с острыми коготками, которыми она задевала меня, расстегивая пуговицы рубашки, и я растворился в ночных ощущениях. Тело, этот белый паук, затмило разум; окутало его шелком и загнало в угол, предоставив плоти жить по своим законам. Я очнулся в клумбе флоксов, едва способный дышать, а миссис Леви с улыбкой смотрела на меня, ее обнаженное тело серебрилось в свете луны, она гладила меня по волосам и шептала: «Ты — настоящий мужчина, Макс, не волнуйся. У тебя еще не было женщин, да? Макс, ты действительно настоящий мужчина».
На лестнице и в переписке я оставался мистером Тиволи, однако в ее объятиях я превращался в Макса, дорогого, любимого, сильного и желанного Макса. Никогда прежде мое имя не произносили так часто и с такими интонациями, причем каждая из них была нежной и теплой, казалось, это имя — всегда застревавшее у меня в горле — окрашивалось тысячей оттенков, лишь когда произносилось тихим, таинственным шепотом. С тех пор я практически не слышал, чтобы меня так называли; да, в порыве страсти женщины шептали мне на ухо всякую чушь, но почти никогда не произносили «Макс». А тебе уже довелось пережить это, Сэмми? Ты уже вдоволь наслушался всяких «Сэмми» — «Заходи, Сэмми»; «Правда смешно, Сэмми?»; «Выходи играть, Сэмми»; «Не отвлекай меня, Сэмми» — но достаточно ли ты взрослый, чтобы, читая мои записи, вспомнить совсем другие особенные «Сэмми», которые слышал от влюбленных девушек? Бывает, тебя вообще никак не называют, любовь — не беседа. Девушке просто приятно произносить твое имя, и хотя вот он ты, перед ней, она зовет не того Сэмми, которого обнимает, а будущего Сэмми, который, как она думает, всегда будет целовать ее с той же страстью. Вот и миссис Леви представляла себе будущего Макса, сильного мужчину, который всегда будет, запыхавшись, лежать во флоксах. Новое чувство настолько потрясло меня, что я его принял; на какое-то время я стал этим Максом, продолжал отвечать на ее записки и спустя некоторое время увидел условный сигнал в ее окне — свеча поднималась и опускалась. Ночной огонек. Господи, разве этого недостаточно для пылкого юноши в старческом теле?
Разумеется, я не забывал об Элис. Каждый раз требовались неимоверные усилия не выдохнуть ее имя в ухо миссис Леви. Я считал это своеобразной жертвой: трепеща в объятиях вдовы, я представлял себе лицо Элис. Кроме того, новый статус позволял мне спокойно заходить к миссис Леви, и мы с Хьюго (Демпси всегда ходил со мной) провели в гостях не один вечер, поджаривая ростбифы и развлекая старшую Леви исполнением «Песни пересмешника», дабы восхитить юную Леви фортепьянным переложением маршей времен Гражданской войны.
— Ура! Ура! Ура! Ура! — пели мы.
Элис молотила по клавишам, высунув от напряжения язык, Хьюго орал во всю глотку и размахивал руками, чтобы разогнать скуку, миссис Леви выводила каждое слово, будто посылая мне воздушный поцелуй, а милый старенький мистер Тиволи с улыбкой переворачивал страницы. Одну руку я держал на партитуре, а другой благопристойно поддерживал кружевную спину Элис, чувствуя под пуговицами платья цепочку позвонков и с каждым восхитительным «Ура!» ощущая, как вздрагивало ее тело.
Мама не приходила на эти встречи, она была на последнем сроке беременности и ежедневно пила виски, чтобы не впасть в истерику. Перед тем как идти к Леви, я относил матери обед и, как всегда, рассказывал о дне, проведенном на работе — в чреве кирпичного кита Бэнкрофта, о том, как забавный седой газетчик с непокрытой головой продал мне «Колл», где я прочитал о трех анархистах с площади Хеймаркет, ожидавших казни. Затем мы вместе просматривали почту. Она гадала мне на картах таро, а я читал ей «Космополитен», который мама могла прочесть и сама, но предпочитала с закрытыми глазами слушать меня. Потом, после посиделок в гостиной и перед совокуплением во флоксах, я поднимался к маме, целовал ее на ночь и гасил чадившую свечу в ее комнате.
На время родов меня отправили погулять, и мы с Хьюго очутились в пабе старого банкира, где взяли пива. С потолка свешивалась извивавшаяся змея бумаги, конец которой терялся в корзине; время от времени люди подходили к ней, чтобы прочитать о последних мировых новостях. Хьюго, отрастивший усы, был весь в черном, он одел свою форму цветочной оранжереи — мой друг работал в парковых теплицах.