Страница 3 из 82
«Интересно, они употребляют?» — подумал Грациано.
Если бы ему удалось втюхать им пару граммов и получить за это пару тысяч лир, вечер из неплохого превратился бы в сказочный.
— У тебя, наверное, сумасшедшая жизнь: сплошной секс, наркотики и рок-н-ролл, а? — спросила брюнетка, поедая клешню омара.
Грациано терпеть не мог, когда ему такое говорили.
Зачем люди открывают рот и плюются словами, ненужными palabras?
«Секс, наркотики, рок-н-ролл… Все та же фигня».
Но за ужином он все время думал об этом.
На самом деле в некотором смысле все так и было.
Его жизнь — это секс, наркотики и… нет, нельзя сказать, чтоб рок-н-ролл, скорее фламенко.
И что?..
«Конечно, многим моя жизнь пришлась бы не по вкусу. Своего угла нет. Цели нет. А мне подходит, и плевать я хотел, что другие подумают».
Однажды какой-то бельгиец, медитировавший на лестнице в Варанаси, сказал ему: «Я чувствую себя как альбатрос, которого несут потоки воздуха. Позитивные потоки, которые я контролирую легким движением крыла».
Грациано тоже чувствовал себя альбатросом.
Альбатросом, придерживавшимся важного жизненного принципа: не причинять зла ни другим, ни себе.
Некоторые считают, что сбывать наркоту — зло.
Грациано считал, что все зависит от того, как это делать.
Если занимаешься этим, чтобы выжить, а не чтобы обогатиться, это нормально. Если продаешь друзьям — это нормально. Если продаешь качественный товар, а не всякую дрянь — это нормально.
Если бы он мог жить только за счет музыки, он тут же с этим завязал бы.
Некоторые считают, что употреблять наркоту — зло. Грациано считал, что все зависит от того, как это делать. Если ты употребляешь не в меру, если зависишь от наркотиков — это скверно. То, что от порошка могут быть неприятные последствия, понятно и без всяких врачей и священников. А если каждый раз по одной дорожке — ничего страшного.
А секс?
«Секс? Ну да, я это дело люблю, но что поделать, если я нравлюсь женщинам и они мне нравятся? (Мужиков я не люблю, это сразу понятно.) Сексом занимаются вдвоем. Секс — самая классная вещь на свете, если им заниматься правильно и не в обдолбанном виде». Грациано никогда не задумывался о банальности этого утверждения.
Что еще нравилось Грациано?
Латиноамериканская музыка, игра на гитаре по разным заведениям (когда платят), отдых на пляже, болтовня с друзьями под огромным оранжевым солнцем, исчезающим в море, и…
«… и хватит.
Нечего верить тем, кто говорит, будто, чтобы оценить прелесть жизни, нужно надрываться. Неправда. Тебя хотят надуть. Удовольствие — это религия, а тело — храм ее».
Грациано был создан для этого.
Он жил в однокомнатной квартире в центре Риччоне с июня до конца августа, в сентябре перебирался на Ибицу, а в ноябре отправлялся зимовать на Ямайку.
В полные сорок четыре года Грациано Билья был, по его собственным словам, профессиональным бродягой, странником дхармы, душой, скитающейся в поисках своей кармы.
Так он утверждал до того вечера, того распроклятого июньского вечера, когда на его пути встретилась Эрика Треттель, танцовщица.
И вот наш профессиональный бродяга, два часа спустя после обжираловки в «Морском гребешке» приземлившись на балконе в «Хэнговере», мешком развалился за столом, словно ему сломали позвоночник. Глаза заплыли. Рот полуоткрыт. В руке — стакан «Куба либре», который уже нет сил пить.
— Мать моя, как же я нажрался, — твердил он.
Коктейль из кокаина, экстази, вина и жареной рыбы его добил.
Производитель звериной еды и его жена сидели рядом.
Народ на танцполе толпится, как у дегустационного стенда в супермаркете.
Его не отпускало ощущение, что он на палубе, потому что дискотека раскачивалась то вправо, то влево. Место, где они сидели, было отвратительно, хотя кое-кому и казалось, что это вип-зона. Огромная колонка, висевшая прямо над головой, терзала его нервную систему. Но он скорее дал бы отрезать себе ногу, чем встал и отправился искать другое место.
Производитель кормов что-то без конца шептал ему на ухо. Грациано не понимал ни слова.
Он смотрел вниз.
Танцевальная зона походила на безумный муравейник.
В голове у него остались только простые истины.
«Какой-то кошмар. Сегодня пятница. А пятница — это кошмар».
Он медленно, как швейцарская корова на пастбище, повернул голову.
И увидел ее.
Она танцевала.
Она танцевала голая на подиуме посреди муравейника.
Он знал всех танцовщиц в «Хэнговере». Но эту видел впервые.
Наверное, новенькая. Классная телка. А как танцует!
Колонки изрыгали drum'n'bass на ковер из тел, голов, пота и рук, а над ними царила она, одинокая и недосягаемая, как богиня Кали.
Мигающий свет выхватил череду ее пластичных и чувственных поз.
Он смотрел на нее неподвижным, типичным для нарков взглядом. Это была самая классная женщина, какую он когда-либо видел.
«А прикинь, если стать ее парнем… Спать вот с такой. Прикинь, как все обзавидуются. Но кто она?»
Он хотел спросить кого-нибудь. Лучше кого-нибудь за стойкой. Но встать не мог. Ноги не слушались. К тому же он никак не мог оторвать от нее взгляд.
Это было что-то невероятное, потому что, как правило, молоденькие телочки (он так их звал) его не интересовали.
Он не мог с ними общаться.
Добычей ему служили дамы, так сказать, постарше. Он предпочитал женщин зрелых, щедрых, умеющих оценить красоту заката, серенаду при лунном свете, не создающих кучи проблем, как двадцатилетние, женщин, готовых перепихнуться без всяких заморочек и лишних ожиданий.
Но в этом случае и речи идти не могло ни о каких различиях, ни о каком делении на категории.
При виде такой женщины и пидор мужиком стал бы.
«Прикинь, как клево с ней трахаться».
Бледный образ соития на белом песке пляжа на каком-нибудь атолле проплыл у него в мозгу. И как по волшебству у него встало.
«Да кто она? Кто? Откуда взялась?»
Господи, Будда, Кришна, Великое Первоначало, кем бы ты ни был, ты поместил ее на этот подиум, чтобы доказать мне, что ты есть.
Она совершенна.
Не то чтобы другие девушки в разных концах танцзала казались ему несовершенными. У них всех — упругие попки и офигительные ноги, круглые большие груди и плоские крепкие животы. Но никто не мог сравниться с ней, в ней было что-то особенное, что-то, для чего Грациано не находил слов, что-то животное — такое ему случалось замечать только у кубинских негритянок.
Тело этой девушки не отзывалось на музыку, оно и было музыкой. Физическим выражением музыки. Ее движения были медленными и точными, как у мастера тайцзи. Она умудрялась, стоя на одной ноге, покачивать бедрами и совершать волнообразные движения руками. Рядом с ней остальные выглядели как деревянные.
Потрясающе.
Что самое невероятное, в зале, похоже, никто этого не замечал. Эти троглодиты продолжали дергаться и трепаться, в то время как перед ними вершилось чудо.
И вдруг, словно Грациано послал ей телепатическое сообщение, девушка замерла и повернулась к нему. Грациано точно знал, что она на него смотрит. Стоит неподвижно там, на подиуме, и смотрит прямо на него, на него, сидящего среди этого бардака, на него — среди людского безумия, на него одного.
Наконец-то ему удалось увидеть ее лицо. Короткая стрижка, зеленые глаза (ему даже удалось разглядеть цвет!) и совершенный овал лица делали ее ужасно похожей на актрису… на актрису, чье имя вертелось у Грациано на языке…
«Как же ее зовут-то? Ту, которая в „Привидении“?»
И как бы ему хотелось, чтобы хоть кто-нибудь подсказал: Деми Мур.
Но Грациано не мог ни у кого спросить, он был зачарован, как змея перед дудочкой заклинателя. Он протянул руку в ее сторону, и десять тонких оранжевых лучей устремились к ней от его пальцев. Лучи слились и заструились, извиваясь, как электрический разряд, через зал, над тупым сборищем, прямо к ней, в центр подиума, коснулись ее пупка, и она засияла, как византийская мадонна.