Страница 14 из 18
В день расставания Лиза провожала Бориса до самых границ поместья. У нее под седлом был конь ростопчинской породы по имени Нежный. Гнедого коня Бориса звали Преданный. Нежный и Преданный выступали бок о бок неспешно, уже привыкнув к долгим и тихим совместным прогулкам.
— Это самое лучшее лето в моей жизни! — неожиданно призналась Лиза.
— Помните клятву, которую я дал вам некогда на крестинах Андрея? — спросил князь, едва всадники спешились в поле за оградой парка. — Помните, что я обещал любить вас до самой смерти?
— Эта клятва напугала меня, Борис… Я и сейчас боюсь, когда клянутся…
— Не бойтесь ничего! Мое слово останется в силе, пока я жив!..
Он покрыл ее лицо горячими поцелуями, бросил «Прощай!» и, опасаясь, что девушка заметит его слезы, быстро вскочил на коня.
Лиза провожала всадника взглядом, пока тот не скрылся за дальним лесом, оставив за собой на дороге пыльный, медленно оседавший в безветренном воздухе шлейф. Тогда она бессильно опустилась наземь и пролежала около часа, наблюдая за движением облаков. Нежный сосредоточенно щипал траву, время от времени приближаясь, чтобы слизать слезы с побледневших щек своей хозяйки.
Как и предсказывал граф, состояние Лизы после отъезда Бориса Белозерского заметно ухудшилось. Рано наступившая осень привела с собой ночные заморозки, утренний воздух стал резким, колючим, вечера длинными и сырыми… Девушка начала таять на глазах. С первым снегом семейство перебралось в Москву, в дом на Лубянке. Несмотря на возражения супруги, Федор Васильевич созвал докторов для консилиума. Все в один голос отметили быстротечность чахотки и дали неутешительный прогноз — Лиза не доживет до весны.
В последних числах февраля, когда девушка уже не могла самостоятельно подняться с постели, она написала Борису в Гатчину:
«Милый мой, родной! Прости, что скрыла свой недуг! Я обманывала не столько тебя, сколько себя, мне не хотелось думать о смерти, не верилось в нее. Теперь я знаю твердо, что не доживу до весны, поэтому освобождаю тебя от старой детской клятвы! Живи и люби свободно на радость мне!»
— Когда Борис приедет в Москву, примите его, как сына, — наказывала она отцу, — другого мужа я не желала бы иметь…
В ночь с двадцать восьмого февраля на первое марта девушка стала задыхаться. Альбини предрек близкий конец и дал Лизе несколько капель опиума на кусочке сахара. Девушке стало легче, и к ней позвали православного священника. Она исповедалась, причастилась и соборовалась.
— Папа, — обратилась она к отцу, который не отходил от ее постели дни и ночи, — во время болезни я часто бывала нетерпелива и несдержанна. Прошу всех меня простить, особенно Наталью. Напишите ей, что мне трудно было говорить громко: она меня почти не слышала и могла счесть это за издевку… — Потом, взяв руку отца и крепко прижавшись к ней щекой, продолжала: — Когда меня не станет, разделите мое приданое поровну между сестрами. — Помолчав и отдышавшись, спросила: — А госпожа Тончи уже вернулась?
Умирающая поручила жене художника продать все свои наряды и с нетерпением ожидала денег, чтобы самой раздать их своим горничным.
— Андрюшенька, подойди ко мне! — обратилась она к брату. Мальчик дежурил у кровати Лизы вместе с отцом. — Вот тебе мои часики и цепочка, возьми их и не забывай сестру Лизу…
Эти чудо-часики, игравшие мелодию из «Волшебной флейты», граф купил для своего ангельчика в семнадцатом году в швейцарском Базеле, по дороге из Карлсбада в Париж. Для девочки они были главным предметом гордости. Ни у старших сестер, ни у кого из подруг ничего подобного не было.
Андрей принял из дрожащей, горячей Лизиной руки нагревшиеся, будто живые часы и вдруг, только сейчас осознав своим детским умом всю глубину трагедии, разыгравшейся в их доме, не выдержал и зарыдал. Граф притянул к себе сына, крепко обнял его, но слов утешения не нашел, он и сам едва сдерживал рыдания.
Тут явилась графиня в сопровождении мадам Турнье.
— Мальчику давно пора спать! — первым делом высказала она мужу. — Третий час ночи!
— И правда, папенька, ступайте с Андрюшей, ложитесь спать, — поддержала мать Лиза, — мне уже гораздо лучше… — В подтверждение этих слов она приподнялась на постели, взяла с тумбочки ночной чепчик и надела его на свои растрепавшиеся светлые волосы. — Я, кажется, тоже засну. А когда проснусь, вам тотчас доложат.
Граф, утерев платком слезы, поцеловал дочь, взял за руку плачущего Андрея, и они удалились.
— Девочка моя, — ласково и проникновенно заговорила с Лизой графиня, — ты теперь находишься на пороге Вечности и должна сделать важнейший для христианки выбор…
— Опять вы, маменька, за свое, — тихим, измученным голосом произнесла Лиза. Ее осунувшееся лицо как будто ушло в тень.
— Разве я могу спокойно смотреть, как дочь умирает в ложной вере! — Екатерина Петровна энергично вытерла платком глаза. — С содроганием сердца я буду помнить, что адский пламень пожирает твою чистую душу, дитя мое, а слуги люциферовы хлещут ее страшными кнутами и окунают в чан со смрадными испражнениями грешников…
— Знаете, что я подумала? — перебила ее Лиза. — Вы сейчас так ярко расписываете ад, а в детстве никогда не рассказывали мне сказок, никаких, ни веселых, ни страшных. Если бы не Софьюшка, я бы вовсе была лишена этого удовольствия…
— Прости меня, девочка моя! — Графиня встала перед дочерью на колени. — Я не всегда была добра к тебе, каюсь. Зато там, в райских кущах, ты не раз помянешь меня добрым словом…
Лиза ничего не ответила. Ей вдруг привиделось, что она стоит на берегу бурлящего моря. Три года назад они с отцом подались на небольшом суденышке в Англию и попали в довольно крутой шторм. Свирепый ветер и кипящие у бортов высокие волны вовсе не испугали маленькую графиню, напротив, она тогда испытала какой-то необъяснимый восторг, граничащий с сумасшествием. Вот и теперь возникшая под воздействием опиума галлюцинация вызвала на ее лице счастливую улыбку. Екатерина Петровна, растолковав это явление по-своему, сделала знак мадам Турнье, и та, бросившись к двери, пригласила в комнату терпеливо ожидавшего своего выхода на сцену аббата Мальзерба.
Лиза ничего этого уже не сознавала, потому что провалилась в беспокойный, полный горячечных видений сон.
— Нельзя медлить! — обратилась к своим сообщникам графиня. — Надо действовать!
Вместе с мадам Турнье они подняли с кровати полумертвую девушку и поставили ее босыми ногами на холодный пол. Аббат Мальзерб тотчас окропил Лизу святой водой, отчего она вдруг очнулась и, оценив происходящее, из последних сил крикнула:
— Уберите своего попа, маман! Я не желаю быть изменщицей, как вы!
— Успокойся, дитя мое! Ты еще не ведаешь истинного света…
— Нет, это вы не ведаете, что твори…
Отец Мальзерб не дал девушке договорить. Пробормотав что-то по латыни, он сунул ей в рот облатку. Возмущенная до предела Лиза, собрав последние силы, вырвалась из рук матери и мадам Турнье и выплюнула священнику в лицо причастие. Вместе с облаткой из ее рта извергся поток алой крови. Она упала без чувств, но еще дышала. Тотчас послали за доктором Альбини. Лиза оставалась лежать на полу, к ней не решались притронуться. Сообщники впали в оцепенение, их поразило отчаянное сопротивление умирающей девушки, к тому же одурманенной опиумом.
— Это конец! — констатировал доктор и сам перенес Лизу на кровать.
Екатерина Петровна наблюдала агонию дочери с каменным выражением лица. Земные хлопоты ее мало интересовали, она заботилась лишь о Вечном.
— Мы можем считать Лизу католичкой? — спросила она аббата.
Тот перестал отирать лицо носовым платком, уже пропитавшимся кровью, и пожал плечами:
— Но ведь ваша дочь не приняла святого причастия…
— Болезнь помешала ей это сделать, — скорбно произнесла графиня.
— В таком случае, — приняв ее игру, сощурился Мальзерб, — будем считать, что ваша дочь умерла католичкою…
Лиза так и не пришла больше в сознание. Она скончалась в шесть часов утра в первое утро весны тысяча восемьсот двадцать четвертого года, восемнадцати лет отроду.