Страница 8 из 213
Да, его сандалии выглядели великолепно. Они навели на мысль о строгой простоте обуви римлян, но тут мне вспомнились «надстроенные» сандалии Октавиана, и я рассмеялась.
— Тебе они подходят.
Мардиану, человеку довольно-таки рослому, не было нужды утолщать подошвы, а вот бедняга Октавиан, увы, явно недотягивал до египетского евнуха.
— А твой наряд с бахромой тоже, надо думать, нового фасона?
У нас на Востоке мода никогда не стоит на месте.
— О, он вошел в моду в прошлом году, — сказал он. — Говорят, будто бахрома позаимствована из Парфии. Но мы, конечно, этого не признаем!
— Я совсем отстала от моды. Надо обязательно обновить гардероб.
— О, такое задание я выполню с удовольствием.
— По-твоему, это приятнее, чем корпеть над донесениями и принимать послов?
— То, что у тебя хватает духа выносить все утомительные церемонии, делает тебя хорошей царицей.
— Мардиан, — серьезно сказала я, — мне нужно узнать, как здесь воспринимали мое отсутствие.
Я верила, что услышу искренний ответ.
— Во дворце? А почему…
— Нет, не во дворце. В Александрии и в Египте. Я знаю, ты в курсе всех толков, и твоя семья живет в Мемфисе. Что думали люди.
— Они гадали, вернешься ли ты, — без обиняков ответил он. — Они думали… они боялись, что ты останешься в Риме, и такова будет плата за независимость Египта.
— То есть что Цезарь задержит меня в качестве пленницы?
Он решительно возразил:
— Нет, конечно нет. Просто многие полагали, что сенат переменчив и ты не покинешь Рим, чтобы не потерять возможность влиять на ситуацию.
— А что они думали о моей связи… о моем браке с Цезарем?
Он пожал плечами.
— Ты знаешь египтян, да и греков. Они прагматики и поэтому сочли, что ты поступила разумно и правильно, выбрав победителя, а не проигравшего в гражданских войнах.
Да, это римляне помешаны на морали, а у древних народов Востока больше мудрости.
— Хорошо, что хоть здесь к моим действиям относятся с пониманием. Ты представить себе не можешь, Мардиан, каково два года жить среди людей, которые только и делают, что судят, оценивают, читают нравоучения, поучают и осуждают. Это угнетает куда больше, чем тамошний климат с его унылой серостью.
Я, кажется, не вполне сознавала этот факт, пока не высказала его вслух. Теперь же от облегчения у меня едва не закружилась голова.
Мардиан фыркнул и поморщился.
— Ну что ж, зато теперь ты здесь, где мы понимаем тебя и ценим. Добро пожаловать домой!
Домой… Но почему, почему дом кажется мне таким странным?
— Спасибо, Мардиан, — ответила я. — Я все время тосковала по дому.
Он помолчал, словно раздумывал, продолжать ли разговор. Потом решился.
— Но я должен сказать тебе, что теперь, когда ситуация… изменилась, найдутся такие, кто сочтет твою политику провальной с точки зрения интересов Египта. Ты добилась многого, но в мартовские иды все это рухнуло, и мы вернулись к положению, в каком находились до прихода Цезаря. Кто теперь гарантирует нашу независимость?
— Я. Это мой долг.
Говорила я твердо, однако ощущение было такое, будто я, с трудом взобравшись на высоченный горный кряж, оказалась не на плодородной равнине, но перед еще одним хребтом, столь же высоким. Новый подъем потребует невероятных усилий, и никто не знает, не высится ли за этой горой следующая.
— Мардиан, я должна сказать тебе о том, что выяснилось по дороге сюда. Я жду ребенка. Будет еще один Цезарион, маленький Цезарь.
Он поднял брови.
— О, это снова нарушит политический баланс. Удивительно, как тебе удается воздействовать на людей за сотни миль отсюда. Просто волшебство какое-то.
— Я сомневаюсь, что это изменит ситуацию в Риме. Цезарь не упомянул Цезариона в завещании, а второго ребенка и признать некому.
— Не будь так уверена. Я лично намерен бдительно оберегать Цезариона. Шутки насчет Птолемея и отравленного хлеба, конечно, хороши, но если кого и могут попытаться отравить, то в первую очередь — твоего сына.
Я почувствовала озноб. Мой старый друг был прав. Вне зависимости от завещания весь мир знал, что у Цезаря есть сын. В конце концов, мой отец тоже был незаконнорожденным. Царский сын, даже бастард, — постоянная угроза для многих. Таким отпрыскам трон доставался не только в легендах и поэмах, но и в реальной истории.
Способен ли Октавиан на убийство? Он казался слишком хлипким, нерешительным и законопослушным. Но…
— Не породив ни одного римского наследника, Цезарь оставил трех — а теперь получается, что четырех, — претендентов на его имя. Это приемный сын Октавиан, кузен Марк Антоний, естественный преемник Цезарион — сын не от римлянки — и, как выясняется, еще один ребенок.
Мардиан помолчал и продолжил:
— Конечно, имеется пятый наследник — толпа, римский народ. Именно к ним он обращался, им оставил свою виллу и сады. Всегда помни об этом и учитывай народ в политических расчетах. Именно он и решит, быть ли Цезарю богом. Он, а не сенат.
— Я вовсе не хочу, чтобы кто-то из моих детей получил наследство в Риме и оказался втянутым в кровавую неразбериху римской политики. Я лишь печалюсь, что им придется расти, не зная отца. Для себя я не хотела от Цезаря ничего, мне достаточно вот этой фамильной реликвии. — Я показала Мардиану медальон. — Но мне жаль, что он не оставил мне чего-то и для Цезариона.
— Зато Цезарион зайдет в любой храм или форум по всему римскому миру и увидит статую отца. Они сделают из Цезаря бога, помяни мои слова. Потом появятся бюсты и маленькие статуэтки, которыми будут торговать от Эктабаны до Гадеса.
Дорогой неугомонный Мардиан!
— Он может собрать коллекцию! — отозвалась я, рассмеявшись сквозь слезы.
Я представила себе целую полку статуэток Цезаря, всех размеров и форм. Будут мускулистые греческие Цезари, сирийские Цезари с большими глазами, в официальных одеждах, пустынные Цезари верхом на верблюдах, Цезари-фараоны и галльские Цезари, облаченные в волчьи шкуры. Вообразив такое, я хохотала до упаду, держась за бока. Когда же я успокоилась и восстановила дыхание, то покачала головой и сказала:
— Ох, Мардиан, ведь я смеялась по-настоящему впервые после… Спасибо тебе.
Он вытер глаза.
— Поскольку вся торговля проходит через Александрию, подумай о такой возможности. Новая мода обязательно принесет нам прибыль.
Глава 3
Стоял ясный и ветреный июньский день. В такую погоду Александрия сияет аквамарином в серебряной оправе — настолько яркой, что приходится щуриться.
Сегодня на полу пиршественного зала собирали подаренную Цезарем мозаику. Моя память была точна: увидев ее впервые, я сразу признала цвета александрийского моря и не ошиблась. Фигура Венеры, поднимающейся из морской пены, была исполнена столь утонченно, что по сравнению с ней все смертные женщины выглядели грубыми.
Я вздохнула. В чем призвание искусства — воодушевлять человека или подавлять совершенством? Если ни одна живая женщина не способна даже приблизиться к подобному идеалу — должно ли это вдохновлять меня на самосовершенствование, или сей факт лишь рельефно выделяет и подчеркивает мои недостатки?
Сегодня, при ярком свете и свежем утреннем ветре, я чувствовала, что эта Венера меня вдохновляет. Я ощущала себя воссозданной заново: словно я только что появилась из морской пены и спешила выбраться на берег, чтобы потребовать мое наследие, мою судьбу. Испытаю ли я когда-нибудь подобное?
Ее золотистые волосы волнами ниспадали на плечи, так мастерски изображенные, что я различала мускулы и изящные округлости плоти.
«Сколько тебе лет? — мысленно спросила я богиню. — Пятьдесят? Сто? Ты всякий раз выглядишь по-новому, словно ты из плоти, а не из камня. Так искусство обманывает реальность».
— Я помню, как ее дарили. — Хрипловатый голос Хармионы, прозвучавший за спиной, заставил меня подскочить. Звуки инструментов, с помощью которых подгонялись элементы мозаики, заглушили ее шаги. — Она великолепна, не так ли?