Реставрация

— Видишь? — воскликнул Пирс. Жаркий пот его возбужденного тела, казалось, наполнял комнату тропической влагой. — Видишь, оно сокращается, потом снова увеличивается? Перед нами живое, работающее человеческое сердце!

Мужчина улыбнулся и кивнул.

— Так оно и есть, — сказал он. — Два года назад я упал с лошади, и сломанные ребра загноились; нагноение было таким сильным, а образование язвы шло так быстро, что врачи решили: исцеление невозможно. Однако эксцесс прекратился. Правда, и сейчас следы старой язвы можно видеть по краям отверстия в груди. Язва разъела не только плоть, но и ребра, обнажив под ними сердце.

Я был потрясен. У камина с беспечным видом, словно пришел к друзьям перекинуться в картишки, стоял человек, и я мог видеть сокращения его сердца. От этого кружилась голова! Теперь мне стало понятным такое сильное возбуждение Пирса. Но тут — потому-то я и выбрал этот случай как возможное начало моей истории — Пирс извлек шиллинг из засаленного кожаного кошелька, где хранил свой жалкий капитал, и вручил незнакомцу. Тот взял монету и сказал: «Можете его потрогать».

Я уступил Пирсу право сделать это первым и следил, как дрожащая белая худая рука медленно входит в раскрытую грудь. Мужчина переносил вторжение спокойно, с улыбкой на лице — не дергался и не отшатывался.

— Можете обхватить сердце и слегка его сжать, — предложил он Пирсу.

У Пирса отвисла челюсть. Он судорожно сглотнул и вытащил руку наружу.

— Не могу, сэр, — промямлил он.

— Тогда пусть попробует ваш друг, — сказал мужчина.

Я закатал кружевной манжет рубашки. Теперь дрожь прошла по моей руке. Я вдруг вспомнил, что перед приходом Пирса подбросил в камин пару кусков угля и после не мыл руки — просто вытер о штаны. Осмотрел ладони — нет ли на них грязи? Увидел легкий серый след. Поплевав на руки, я вытер их о свой обтянутый бархатом зад. Мужчина с открытым сердцем равнодушно следил за моими действиями. Рядом раздражающе пыхтел продолжавший потеть Пирс. Рука моя проникла в пустоту. Растопырив пальцы, я с той же осторожностью, с какой мальчишкой вытаскивал яйца из птичьих гнезд, обхватил сердце. Мужчина по-прежнему не выказывал никаких признаков боли. Я сжал сердце посильнее. Пульсация оставалась такой же сильной и регулярной. Я уже собирался отдернуть руку, но тут незнакомец спросил: «Вы уже дотронулись до моего сердца, сэр?»

— Да, — сказал я. — А разве вы этого не чувствуете?

— Нет. Я ничего не чувствую.

За моей спиной тяжело, со свистом, как преследуемый собакой зверь, дышал Пирс. Капелька пота дрожала на кончике его носа. А я пытался осознать то удивительное, что происходило со мной: ведь я держал в руках человеческое сердце! Мало того: я сжимал его — пусть не сильно, но сжимал, его же обладатель не ощущал никакой боли.

Ergo, [4]орган, который мы называем сердцем и который в нашем представлении является местом или даже троном для всех сильных чувств — от невыносимого горя до возвышенной любви, — полностью бесчувственный.

Я вытащил руку, испытывая не меньшее волнение, чем мой друг квакер, и, если бы не знал, что он не держит дома спиртного, попросил бы плеснуть мне немного бренди. Пока наш гость накладывал льняную повязку, прилаживал пластину, а затем поднимал с пола рубашку, мы с Пирсом сидели на жестком диване, полностью лишившись дара речи.

С этого дня я не могу уже относиться к своему сердцу с прежним трепетом, с каким относится к этому органу большинство людей.

3. Мой отец получил должность королевского перчаточника в январе 1661 года, после реставрации монархии.

К этому времени я, проучившись четыре года в Падуе у знаменитого врача-анатома Фабрициуса, посещал Королевский медицинский колледж. Работал я над темой, которая называлась «Течение болезни: влияние расположения в организме опухолей и прочих злокачественных образований для распознавания и лечения болезней». Но меня обуяла лень. Вместо того чтобы исполнять свой долг и лечить больных в госпитале Св. Фомы, я поздно вставал по утрам, а днем, когда надлежало сидеть на лекциях, частенько слонялся по Гайд-парку с одной лишь целью — подцепить и склонить к тому, что я в шутку называл «актом забвения», какую-нибудь пухленькую шлюшку.

Случилось так, что после возвращения короля мои самодисциплина и упорная работа, казалось, лопнули, как мыльный пузырь. Жизнь захлестнула меня, было жалко тратить ее на работу. Женщины стали дешевле красного вина, и я жадно припал к этому источнику, не в силах утолить жажду. В распутстве я не знал удержу и любил забавляться сразу с двумя, не ведая стыда, как дикий вепрь, чью щетину напоминают мои редкие жесткие волосы. Я проделывал это даже в общественных местах: в темных переулках, наемных экипажах, на речных пароходиках, в задних рядах театрального партера. Женщины были моей страстью, я постоянно мечтал о них. Это продолжалось, пока я не попал в Уайтхолл. Впечатление от проведенного там дня было таким сильным и незабываемым, что мое обожание переключилось на короля.

Как я теперь понимаю, в основе великодушной, но упрямой натуры короля Карла II лежит восхищение перед мастерством и высоким профессионализмом. Он взял к себе на службу отца, потому что распознал в нем влюбленного в свою профессию искусного и усердного ремесленника. Именно такие люди вызывают его восхищение: ведь они живут в особом мире, у них и в мыслях нет изменить свое положение. Моему отцу — галантерейщику — никогда не приходило в голову поменять профессию, стать, например, садовником, оружейником или ростовщиком. Он нашел свою нишу и уверенно себя в ней чувствовал. Король Карл, примеряя изготовленные отцом тончайшие лайковые перчатки, поделился с ним сокровенными мыслями: он надеялся, что во время его правления каждый англичанин окажется «на своем месте, займется своим делом, ремеслом, торговлей. Все будут довольны, не будет соперничества, желания подсидеть другого, никто не захочет прыгнуть выше головы. Воцарится мир, и я смогу спокойно управлять страной».

Не знаю, что ответил отец, но одно мне известно: именно тогда король пообещал показать ему («в следующий раз, когда вы опять принесете перчатки») коллекцию часов, хранившихся в его кабинете.

Не сомневаюсь, что отец низко поклонился. То была большая честь: мало кто имел доступ в королевский кабинет. Единственный ключ от него хранился у Чиффинча, личного слуги короля. И вот тогда — возможно, на коленях? — отец заговорил обо мне и спросил короля, нельзя ли представить ему сына, студента Королевского медицинского колледжа, «на случай, если Его Величеству потребуется еще один врач… для придворных или даже для слуг…»

«Конечно, — так, кажется, ответил король, — ему мы тоже покажем часы. Думаю, специалисту в области анатомии будет интересно узнать, как устроен часовой механизм».

Вот как случилось, что ноябрьским днем, подгоняемый холодным ветром, отец появился в моем жилище на Ладгейт-Хилл. Я же, как обычно по вторникам, совершал «акт забвения» с Рози Пьерпойнт, женой паромщика, чей смех был таким же сочным и роскошным, как и та ее анатомическая часть, которую она скромно именовала своей «штучкой». Находясь в плену разом и у «штучки», и у заливистого смеха паромщицы, я сам восторженно хихикал и, торопясь пережить краткий миг пребывания в раю, так энергично двигался, что не заметил, как вошел отец. Не сомневаюсь, зрелище было преуморительное: приспущенные штаны и чулки болтаются где-то на лодыжках, из складки на заднице торчит кустиками рыжая щетина, ножки миссис Пьерпойнт, как у заправской циркачки, взлетают по моим бокам. Всякий раз, вспоминая, в каком виде застал меня отец, я заливаюсь краской стыда; предаваясь горю после его страшной гибели в огне, я порой ловил себя на утешительной мысли, что это воспоминание тоже сгорело вместе с его несчастным мозгом.

Спустя час мы с отцом были в Уайтхолле. Я надел на себя самый чистый камзол, какой только сумел отыскать, и смыл с лица помаду Рози Пьерпойнт. Волосы тщательно запрятал под парик. Туфли до блеска натер мебельной политурой. Я был взволнован, возбужден и полон гордости за отца, удостоившегося внимания самого короля. Но когда мы шли по Каменной галерее к королевским покоям, я почувствовал робость, у меня даже перехватило дыхание. Вокруг прогуливались люди и, похоже, чувствовали себя раскованно. Мне же казалось, что близкое присутствие короля все меняет.

4

Следовательно (лат.).