Дорога в Средьземелье

«Апсrепе Wisseуже породил целую «литературу», и, очень возможно, я не скажу об этом трактате ничего нового и не пролью на него никакого нового света с точки зрения тех трудолюбивых или досужих читателей, которые следят за этой «литературой». Я лично не следил» (25).

В начале лекции о «Беовульфе» (1936) и в предисловии к «Сэру Гавэйну и Зеленому Рыцарю» (1925) звучат вариации на ту же тему. Разумеется, эта повторяющаяся шутка на чем–то да основана; по крайней мере, Толкин возвращается к ней вполне сознательно. Это основание легко отыскать, прибегнув к Оксфордскому словарю английского языка (в дальнейшем ОСА. — Пер),в составлении которого в молодости принимал участие и сам Толкин. Из ОСА видно, что значение, которое Толкин здесь придает слову «литература», принято авторами словаря во внимание и зафиксировано в соответствующей словарной статье под № 3b: это «корпус книг, статей и иных текстов, посвященных определенному предмету». Однако почему Толкину непременно надо было использовать именно это значение, в то время как в ОСА есть еще и другое определение, под № 3a, не такое расплывчатое и гораздо более адекватное, а именно: «Литература» — это «литературная продукция в целом… или, в более строгом смысле, произведения, которые претендуют на некоторое значение в области прекрасного благодаря определенной форме или благодаря создаваемому ими определенному эмоциональному эффекту». Толкина задели за живое иллюстрирующие это значение примеры, которые формируют смысловое ядро словарного определения. Шестой из этих примеров гласит: «В полной своей славе литература явилась в Англии благодаря Эдмунду Спенсеру», т. е. в 1579 году. Поначалу можно не заметить, что эта фраза дышит поистине убийственной иронией. Но если отнестись к определению ОСА серьезно, то можно поспорить с ним сразу по нескольким пунктам. Во–первых, следует ли называть «литературой» — как в определении № 3b — бессмысленное нагромождение книг о «Беовульфе», Ancrene Wisseили «Сэре Гавэйне и Зеленом Рыцаре»? И во–вторых, почему сами эти произведения, достаточно оригинальные и творческие, но созданные задолго до 1579 года, «литературой» не считаются? Естественно, никому не пришло бы в голову обсуждать эту проблему обстоятельно и всерьез. Тем не менее Толкин полагал, что возникающая здесь семантическая путаница не так уж и случайна. Может быть, ОСА нельзя считать зерцалом истины, но по крайней мере господствующие в ученых кругах мнения он выражает сполна. Как это характерно для Толкина: обратив внимание на путаницу и неразбериху, порождаемые определениями ОСА, он использовал одно из определяемых понятий, чтобы отомстить за другое: «литературе» как «книге о книгах», мертвой латинской букве, он противопоставил древний английский «дух».

Прежде всего это увлечение игрой со словами говорит о том, что туманы академической политики не заслоняли от Толкина простого факта: все споры о «языке» и «литературе» с самого начала непоправимо отравлены неточностью этих терминов. В тех случаях, когда Толкину удавалось остаться беспристрастным, он соглашался с тем, что «яз.», в качестве военного клича, звучит так же неуклюже, как и «лит.». В своем манифесте 1930 года (он называется «Оксфордская школа английского языка») он предположил даже, что эти термины следовало бы заменить на какие–то другие и называть их, скажем, «А» и «Б». В манифесте недвусмысленно заявляется, что и «лингвистический», и «литературный» подходы слишком узки, чтобы с их помощью можно было бы адекватно исследовать подлежащие научному анализу произведения искусства. Поэтому существующие термины по отдельности не слишком–то пригодны для продуктивной работы с этими произведениями, особенно древними. Дальше — больше: не следует «приручать» эти термины и искать компромисса между ними (большинство кафедр англистики не идут далее подобного компромисса) — надо попытаться обрести некоторую третью точку отсчета, откуда и «лит.», и «яз.» представали бы в наиболее выгодном освещении. Это третье измерение существует и носит имя филологии. Именно изнутри этого измерения приучил себя Толкин смотреть на мир, и, находясь в нем, писал он свои произведения. Филология — единственный подходящий проводник по Средьземелью, и можно предположить, что такого проводника одобрил бы и сам творец Средьземелья. Не вина Толкина, что в течение более чем ста последних лет «филология» и как термин, и как дисциплина все больше забредала в чащу даже еще более непроходимую, нежели «английское литературоведение».

Словарные определения ничего не проясняют, и это симптоматично. ОСА был задуман и создан не кем иным, как филологами, и завоевал себе место под солнцем именно благодаря престижу, каким обладала в XIX веке филология, но и он не в состоянии сказать о ней практически ничего дельного. ОСА полагает, что «филология» — это: 1) «любовь к учению и литературе; изучение литературы в широком смысле этого слова, включая грамматику, литературную критику и интерпретацию произведений из области изящных искусств; ныне в этом, широком,смысле употребляется редко»,2) «любовь к беседам, разговорам или спорам» (смысл, для филологии оскорбительный: получается, что это наука, посвященная в лучшем случае логическому разбору беседы или спора, в противовес истинной, серьезной философии! — Т. Ш)»;зато пункт 3) отвоевывает обратно все, что было упущено в пункте 1), объявляя, что филология — это «изучение структуры и истории языка; наука о языке; лингвистика» (то есть, собственно говоря, подраздел пункта 1)(!). Итак, «филология» — это и «яз.», и «лит.» одновременно [7]. Эти определения великодушны, но слишком расплывчаты, чтобы они могли хоть для чего–нибудь пригодиться. Deutsches Wörterbuch,словарь, основанный самим Якобом Гриммом [8] (28)и от него же получивший импульс к дальнейшему развитию, определяет филологию немногим удачнее и тоже инклюзивно а именно как «ученое исследование языков и литератур (особенно классических)». Иллюстрирующая определение цитата из работы самого Гримма более интересна. Вот как она звучит: «Нет науки более гордой, благородной и более благосклонной к спорам, нежели филология; равно нет и науки, менее милосердной к человеческим ошибкам». Здесь по крайней мере указано, чего можно ожидать от этого «ученого исследования языков и литератур». Однако если раньше вы не знали, что такое филология, само по себе отдельно взятое определение Гримма вас на этот счет не просветит.

В 1924 году лингвист Хольгер Педерсен [9]дал филологии еще одно определение, однако и оно ничего не проясняет. «Филология, — пишет Педерсен, — есть наука, задачей которой является интерпретация литературных памятников, где нашла выражение духовная жизнь данного периода» [10]. Остается только удивляться, откуда вдруг взялась «духовная жизнь» и куда на этот раз подевался «язык»? Не получилось исчерпывающего определения и у другого лингвиста — Леонарда Блумфилда [11], когда, год спустя, он, выступая с предложением основать Американское лингвистическое общество, походя, но с полной определенностью вообще отверг термин «филологический» и отметил, что британские ученые, как правило, используют его в значении «лингвистический», в то время как американцы предпочитают не отрываться от термина «лингвистический», а филологию чтить скорее издалека, с некоторого расстояния, как «благороднейшую из наук, как науку о национальных культурах… как нечто гораздо более грандиозное, нежели простое, никуда не годное смешение языкознания и литературы» [12]. Но некоторые британцы были далеки от того, чтобы разделить подобную позицию. Живший в XIX столетии литератор по имени Чертой Коллинз, кандидат на оксфордскую кафедру (одной из его задач в Оксфорде было, в частности, не допускать на порог более или менее перспективных кафедр англистики таких людей, как учитель Толкина Джозеф Райт) в 1891 году писал: «Она (т. е. филология. — Т. Ш.)слишком часто порождает или подразумевает в своем приверженце этакие характерные деревянность и непрозрачность, иными словами, те единственные в своем роде огрубелость чувства и слепоту нравственного и интеллектуального видения, которые во все времена характеризовали «чистых» филологов… [филология] слишком часто заставляет нас помянуть простолюдина, который несколько часов подряд слушал одну из самых выдающихся речей Цицерона и не заметил ничего, кроме бородавки на носу у великого оратора» [13].

25

AW Р. 104.

28

Якоб Гримм, вероятно, заслуживает титула величайшего филолога всех времен и народов. Именно ему обязаны своим подлинно филологическим духом и «гриммовский закон о согласных» [509], и «Волшебные сказки братьев Гримм». — Т.Ш.