Страница 9 из 67
Джефферсон добавил сюда же описание еще одного «негра, рожденного черным и от черных же родителей, на подбородке коего в детстве появилось белое пятно. Каковое пятно увеличивалось в размерах по мере роста негра, а к взрослому возрасту простерлось на весь подбородок, губы, челюсть нижнюю и шею под нею. Все пятно одинаково белое и несколько лет уже в цвете и размере не меняется».
Прочитав эти строки, я внезапно вспомнил свои детские переживания. Этот белый подбородок был кошмаром детских лет. Прочитав это описание еще мальчиком, я, как всякий нервный и чувствительный ребенок, испугался за собственный подбородок. Каждое утро, проснувшись, я несся к зеркалу, боясь обнаружить под нижней губой белое пятно, которое вырастет и превратит меня в какое-то страшилище.
Ребенком я, разумеется, не заметил еще одного аспекта джефферсоновского описания. А если и заметил, то не придал значения. Тем сильнее поразил он меня сейчас. Ошеломил меня контекст, в котором автор, поборник свободы, демократии и равенства, рассматривает негров-альбиносов. Эти капризы матушки-природы описаны не в главах, посвященных населению благословенной Богом Вирджинии, а там, где автор рассматривает птиц и всяческих букашек-таракашек региона.
Глава четвертая
Милые дамы семейства моего так же жаждали услышать рассказ о покинувшем дом госте, как я стремился о нем рассказать. Оказалось, что Сестричка украдкой бросила взгляд на альбиноса, когда мы с ним, поглощенные беседой, прощались перед входной дверью. На нее тоже произвела неизгладимое впечатление диковинная внешность Уайэта. Она сразу же приписала бледнокожему посетителю роль некоего вестника судьбы, доброго или недоброго — этого Сестричка не могла понять, как ни силилась.
— На этот вопрос у меня уже готов ответ, — заверил я ее с улыбкой. — В отношении финансовой ситуации нежданный гость явный вестник благополучия. — И я сообщил о щедром предложении посетителя.
— Сто долларов! — всплеснула руками Путаница.
— Не может быть! — ахнула Сестричка.
Я заверил ее, что может. Тут же послышался оживленный щебет о том, что они смогут себе позволить. Новое платье и шляпка для Сестрички, давно назревшая покупка башмаков для ее матери. Я спокойно сидел, наслаждаясь их реакцией. За годы борьбы и лишений мне еще ни разу не выпадала такая удача. Вскоре подошло время отправить Сестричку в постель, и Путаница, опасаясь, что возбуждение не позволит дочери заснуть, подогрела стакан молока. Выпив молоко, жена моя пожелала нам обоим спокойной ночи и, нежно поцеловав меня и матушку, направилась в спальню.
Ретировавшись в кабинет, я занялся сочинением мистера Паркера, просматривая текст и расставляя пометки на полях, готовясь к завтрашнему труду в редакции. Просидев над книгою до полуночи, я пролистал ее до конца, затем совершил все положенные санитарно-гигиенические процедуры и, переодевшись на ночь, улегся в постель. Заснул я мгновенно.
В высшей степени странный сон приснился мне той ночью. Как будто я попал в старую арабскую сказку. Улицы какого-то восточного города, длинные, извилистые и узкие. Множество людей снует по этим улицам, людей совершенно обычных, если не считать цвета кожи. Некоторые зеленоликие, встречаются ярко-оранжевые и вовсе пестрые. Но вот из толпы прохожих выделилась фигура гиганта, закутанного в плащ. Он превосходил ростом всех встреченных мною ранее. И цвет лица его, виднеющегося из-под бледного плаща, поражал снежной белизной.
На следующее утро после завтрака я отправился в редакцию, захватив книгу мистера Паркера и свою рукопись, едкую и остроумную сатиру на макулатурную мазню К. А. Картрайта. Мне так не терпелось выставить этого Картрайта на всеобщее осмеяние, что я решился опубликовать свой памфлет не в «Бродвейских ведомостях», следующего номера которого пришлось бы дожидаться еще не один месяц, а в «Дейли миррор». Эта ежедневная газета печатала меня и раньше, а ее редактор, мистер Моррис, неоднократно давал понять, что внимательно рассмотрит любые мои предложения. Редакцию «Дейли миррор» я собирался посетить утром, по пути в свои «Ведомости».
Нельзя сказать, однако, что месть Картрайту полностью занимала мое воображение. Господствовала в голове мысль о странном вчерашнем альбиносе и его таинственном документе. Я настолько погрузился в размышления о предстоящей стодолларовой работе, что начисто забыл о трагическом происшествии, занимавшем громадный город.
И город тут же напомнил мне о своих заботах. Лишь только я отошел от порога дома, как ухо резанул вопль мальчишки-газетчика.
— Экстренный выпуск! Последние подробности! — надрывался малолетний торговец новостями. — Убийца девочек все еще на свободе! Полиция допрашивает индейцев Барнума! Разъяренная толпа атакует музей!
Барнум мой друг, и я не мог не поморщиться, услышав такого рода известия. Особенно обеспокоила меня фраза о нападении толпы на Американский музей. Я сразу вспомнил вчерашних оборванцев, вызывавших омерзение поведением и вульгарной манерой речи. Не эти ли негодяи штурмовали заведение Барнума? Так как музей находился на полпути между моей квартирой и редакцией, я решил нанести давно запланированный визит «королю зрелищ».
Через десять минут я увидел впереди его заведение. Здание барнумовского зрелищного предприятия бросалось в глаза уже за несколько кварталов. Одержимый страстью к саморекламе, Барнум превратил свою собственность в громадную архитектурную иерихонскую трубу, сокрушающую не слишком прочный разум почтеннейшей публики. Над крышей трепетала на ветру безвкусная пестрятина флагов. Фасад, как свиная туша на схеме разделки в лавке мясника, расчленен плакатами и транспарантами, прославляющими чудеса, коими можно насладиться, попав внутрь. Имя Барнума, выписанное громадными пурпурно-красными буквами, венчает это чудо. Заведение Барнума выделялось на трезвом сером фоне города, как цирковой клоун, вломившийся по ошибке на собрание пуритан.
Вопящий декор дополнял непрерывно дудящий с балкона над входом духовой, с позволения сказать, квартет. Приблизившись, я смог разобрать, что они, как всегда, нещадно фальшивя, превращают популярный «Веночек» из «Лукреции Борджиа» синьора Гаэтано Доницетти в спутанную кучу вырванных при прополке огорода сорняков. Режущая слух, перекрывающая неумолчный уличный шум какофония этих недомузыкантов предназначалась, по моему мнению, не для заманивания посетителей, а для того, чтобы они сбежали внутрь здания в надежде спастись от шума.
Подойдя ближе, я увидел, что, несмотря на ранний час, у входа в музей собралась немалая толпа. Так как люди стояли довольно далеко от входа, было ясно, что они не собираются посетить музей.
Первой моей мыслью было, что толпа образовалась из субъектов, коих я застал здесь накануне. Ан нет. Не считая нескольких уличных мальчишек, люди, собравшиеся перед музеем, как мужского, так и женского пола, оказались одеты прилично. Их взоры были направлены на что-то, чего я пока не мог разглядеть, так как объект внимания находился за углом, на Энн-стрит.
Осторожно, стараясь избежать опасностей интенсивного движения, я пересек Бродвей и увидел, что именно привлекло к себе внимание зевак. Фигуру, высящуюся перед зданием, я узнал с первого взгляда. Трудно было не узнать этого индивидуума даже со спины.
Прежде всего высота фигуры составляла этак футов восемь, великан каланчой торчал над всеми головами. Одеяние также было рассчитано на привлечение внимания публики. Ярко-красный свободного покроя мундир украшали золотые эполеты, на широком кожаном поясе болталась простая кавалерийская сабля в шикарных ножнах, выглядевшая на гигантской фигуре детской игрушкой. На макушке великана краснела турецкая феска с серебряной кисточкой.
Колоритная персона. «Арабский гигант» полковник Раут Гошен, один из наиболее выдающихся персонажей паноптикума Барнума. Он, вроде бы, беседовал еще с кем-то, скрытым его могучим силуэтом. Мне, впрочем, казалось — очевидно, что-то в позе великана подсказало мне эту мысль, — что собеседником его должен оказаться сам мистер Барнум.