Пресыщение

После продажи Чиверли у Мин больше не оставалось нитей, связывавших ее с Беркширом и Гаджетами, которых французские де Бофоры сочли неподходящей для нее компанией. Миссис Гаджет все писала, писала, просила Мин приехать в гости на каникулы, но тетушка Вероника, которая приняла девушку под свое крыло, наложила вето на поездку. Она допускала, что Гаджеты были достойными и милыми людьми, вполне способными следить за ребенком, но не собиралась позволять теперь уже выросшей Мин поддерживать неподобающие знакомства. Ведь тетушка слышала, что они живут в ужасно современном доме, не имеют приличных родственных связей и вообще не «комильфо». Чтобы избежать конфликта с племянницей, которая, хотя и отличалась податливым характером, иной раз проявляла удивительное упрямство в самых неожиданных случаях, она не стала рассказывать Мин о переписке между Парижем и Перли. Несколько лет назад, когда Веронике наконец надоело придумывать отговорки, она решила и вовсе положить конец этой переписке и в резкой форме попросила Гаджетов не искать больше контактов с Мин.

То было холодное и оскорбительное письмо. Когда миссис Гаджет однажды утром прочла его за завтраком, она расплакалась, и соленые слезы закапали на дольки грейпфрута на столе.

– Что случилось, дорогая? – спросил Фил, опустив свою «Телеграф». До этого Уилл не видел, чтобы мать когда-либо плакала. Ее лицо с правильными чертами и привычно приветливым выражением вдруг исказилось от досады. Уилл так и прирос к своему стулу. А слезы все капали на клеенку с рисунком из вишен, которую мама всегда стелила на стол по утрам. Хлопнул тостер, закипел чайник, почти задымились яйца на плите, но родители не замечали этого, и его охватила тревога.

Уткнувшись лицом в чайное полотенце, что совершенно противоречило неукоснительно соблюдаемым правилам чистоплотности и гигиены в доме, мать показала письмо Филу.

– Да, – хмуро произнес он, прочитав короткое послание. – Мы были хороши, пока им от нас было что-нибудь нужно. Теперь они перестали нуждаться в нас и не хотят больше знаться снами.

– Но я так хотела повидаться с ней! Я хочу посмотреть, какой она теперь стала, как повзрослела, – причитала миссис Гаджет.

– Успокойся же, дорогая, успокойся. – Фил обнял жену, а та продолжала плакать прямо в его безукоризненно выглаженную рубашку. Ее сердце было разбито. – Не убивайся так. Ну, поплачь, поплачь, – уговаривал он, лаская ее волосы.

– О, Фил, это же наша девочка.

– Ну, – он вытер ей глаза и нос салфеткой, – она же никогда не была совсем наглей, Джоанни, мы всегда знали, что они захотят вернуть ее.

Уилл сидел, вытаращив глаза. До этого момента родители казались ему единым целым под сложным названием «папа-с-мамой». Ему не приходило в голову, что у них могут быть взаимоотношения, никак не связанные с ним самим. Все, что он случайно замечал, так это скромный поцелуй в щеку или проявление легкого раздражения, если кто-то из родителей опаздывал к ужину, задержавшись в саду, или слишком долго готовился к тому, чтобы отправиться в гости к соседям.

Столь открытое выражение чувств родителей, как и таинственная загадка, кто же такие эти «они», что хотят вернуть Мин, – все это смутило подростка Уилла. Пока папа и мама продолжали крепко обнимать друг друга, он тихо выскользнул из кухни, схватил сумку и отправился в школу на велосипеде, немало удивляясь, как родители могли не заметить, что он сегодня остался без завтрака.

К вечеру порядок в семье Гаджетов восстановился, чай был на столе, только глаза миссис Гаджет оставались красными, а Фил был раздражен, хотя и очень нежен с женой. Случилось нечто важное, заключил Уилл, но, не в состоянии понять, что именно, он уединился в своей комнате и раз пятнадцать подряд прослушал новый сингл «The The», так что отцу в конце концов пришлось постучать к нему в дверь и попросить сменить пластинку.

– Но я бы приехала, если бы вы меня пригласили, – сказала Мин.

– Мы приглашали много-много раз, – сказал Уилл. Потом отец показал ему то последнее письмо, чтобы продемонстрировать сыну, почему он должен учиться изо всех сил и добиться успеха в жизни – для того, чтобы никто не смел относиться к нему свысока, как это случилось с его родителями. Фил хотел, чтобы потом сын мог гордиться своими достижениями. – Вероника написала моей маме, что ты теперь вращаешься в кругах, где не приветствуются близкие отношения с прислугой.

– Вот дрянь! – возмутилась Мин. – Я так любила твоих родителей, они были так добры ко мне. Вероника только пилила меня за то, что я похудела, что я грызу ногти и не веду себя прилично.

– Тебе следовало сбежать, – сказал Уилл. – Ты могла бы жить у нас все это время.

– Я бы хотела, – ответила Мин. – У вас я была бы куда счастливее. Ты даже не представляешь, как мне противно это высшее общество.

Ее спутник покашлял, чтобы обратить на себя внимание.

– Ах, да. Уильям, это Кристоф, – сказала она. – Кристоф, это Уильям, мой старинный друг.

– А-а, – произнес явно расстроенный Кристоф.

В тот вечер они – точнее, Мин – пригласили Уилла в свою квартиру-студию на площади Пигаль, в районе, где неоновая реклама предлагала любые непристойные развлечения за удивительно низкую плату. Он пришел по указанному адресу и позвонил в дверь, но никто не открыл.

– Ils sont pas la, monsieur. [17]

У двери стоял трансвестит, широкоскулый, с большими руками, женского в нем только и было, что яркая помада и высокие каблуки.

– Вы случайно не знаете, когда они могли бы вернуться? – спросил Уилл. Его французский был уже довольно беглым, но пока еще не слишком правильным.

– Нет, – сказала «красотка». – Трудно сказать.

Встряхнув длинными светлыми волосами, она засунула средний палец в рот и принялась двигать им взад-вперед. Потом призывно вскинула бровь.

– Вы очень добры ко мне, – произнес Уилл. – Как ни прискорбно, но я не могу принять ваше предложение.

Трансвестит расхохотался, закинув голову назад.

– Большинство мужчин не так вежливы.

– Ну, с такой прелестной женщиной, как вы… – продолжал Уилл сыпать комплиментами в надежде, что Мин вот-вот объявится.

– Chéri, пожалуй, это ты слишком уж добр. Откуда ты такой взялся?

– Из Англии, – ответил Уилл. – Хотите закурить? – предложил он, вытаскивая из кармана мятую пачку «Мальборо».

Трансвестит снова рассмеялся.

– Спасибо, у меня есть свои. – Он достал из кармана плоский серебряный портсигар и вынул из него длинную белую сигарету. – Но вы можете дать мне огоньку, – добавил он, томно глядя сквозь длинные ресницы.

Теперь Уилл тоже рассмеялся, думая о том, что его родители, слава богу, не видят, как он флиртует с мужчиной, переодетым в женское платье, поздним вечером в парижском квартале красных фонарей.

Когда сигареты были зажжены, оба прислонились к косяку двери с противоположных сторон каменной арки.

– Они давно живут здесь? – спросил Уилл, пытаясь выведать побольше.

– Наверно, уже несколько месяцев. Они твои друзья?

– Она, – ответил Уилл. – Что до него, то пока не уверен.

– Ах. он. – сказал трансвестит, с отвращением сплевывая на пол. – Он – свинья. Когда-нибудь… – его голос звучал теперь на пару октав ниже, и он принял позу мужчины, готового к драке, – когда-нибудь я его отделаю как следует. – Украшенные бижутерией пальцы сжались в кулак. – Однажды этот гребаный, поганый чертов мерзавец узнает что почем.

Звук быстрых шагов возвестил о том, что пришла Мин.

– Прости, я опоздала. Никак не могла раньше освободиться с работы, сегодня там никого не оказалось на подхвате, – объяснила она, еще не отдышавшись.

– Не переживай, – сказал трансвестит, снова приняв женский образ. – Я присмотрела за этим милашкой.

– Спасибо, Мари, – ответила Мин. – Ты на высоте.

И Мин с Уиллом направились вверх по лестнице.

17

Их нет дома, месье (фр.).