Стоянка человека

– Божественный напиток, – сказал немец и твердо поставил пустой бокал. Лоб у него покрылся мелкими капельками пота. Шампанское и в самом деле было очень хорошим.

– Во времена нацизма вы жили в Германии? – спросил я у него, когда разговор зашел о фильме Ромма «Обыкновенный фашизм», который он очень хвалил. Оказывается, он его смотрел еще у себя в Западной Германии.

– Да, – сказал он, – с первого дня до разгрома.

– Дело прошлое, – спросил я, – как вы думаете, Гитлер был по-своему человеком умным ил к талантливым?

– Умным он никогда не был, – качнул головой мой собеседник, слегка оттянув в сторону губу, – но он обладал, по-моему, своего рода гипнотическим даром…

– Как это понять?

– Речи его возбуждали толпу, внушали ей своеобразный политико-половой психоз…

– Ну, а «Майн кампф»? – спросил я. – Что это?

– По форме это типичный поток сознания… Только, в отличие от Джойса, это поток глупого сознания…

– Меня интересует не форма, – пояснил я свой вопрос, – меня интересует, каким образом он доказывал в этой книге, ну, скажем, необходимость уничтожения славян?

– В «Майн кампф» все это подавалось в очень туманной упаковке, прямо обо всем этом они начали говорить только после прихода к власти, а эта книга написана в двадцать четвертом году. Вообще ничтожная полуграмотная книжка, – добавил он презрительно. Чувствовалось, что ему скучно о ней говорить.

– Это вы сейчас так думаете или и тогда она вам казалась такой? -спросил я.

– Я и тогда так думал, – несколько надменно, как мне показалось, ответил он и вдруг добавил: – За что чуть не поплатился…

Он остановился, словно вспоминая что-то, а может, раздумывая, стоит ли рассказывать?

– Мои вопросы вам не надоели? – спросил я, разливая шампанское.

– Нет, нет, – живо возразил он и, отпив несколько глотков из бокала, твердо поставил его на столик. По-видимому, устойчивость этого бокала не внушала ему доверия.

– Это была мальчишеская затея, – сказал он, улыбнувшись. – Мы с двумя товарищами однажды ночью пробрались в здание нашего университета и разбросали там листовки. В них приводилось несколько явно неграмотных цитат из «Майн кампф» и говорилось о том, что человек, плохо знающий немецкий язык, не может претендовать на роль вождя немецкого народа.

– Ну и что было? – спросил я, стараясь не слишком обнажать свое любопытство.

– Нас спасла схематичность полицейского мышления, – сказал он и, допив шампанское из бокала, встал, услышав гудок подходящего катера.

– Сейчас приду, – кивнул он и быстро направился к причалу, легко перебирая мускулистыми ногами. Только сейчас я заметил, что он в шортах. За столиком, где до этого сидели мальчишки, сейчас сидел местный пенсионер. Это был небольшой розовый старик в чистом чесучовом кителе. На столике у него стояла бутылка боржома и маленький граненый стаканчик, из которого он время от времени попивал боржом двумя-тремя глоточками. Отопьет, пожует губами и, перебирая четки, глядит на окружающих с праздным любопытством.

Всем своим видом он как бы говорил: вот я в жизни хорошо поработал, а теперь пользуюсь заслуженным отдыхом. Захочу – пью боржом, захочу – четки перебираю, а захочу – просто так сижу и смотрю на вас. И вам никто не мешает хорошо поработать, чтобы потом, в свое время, пользоваться, как я сейчас пользуюсь, заслуженным отдыхом.

Сначала он сидел один, но потом за его столик присела с чашечкой мороженого крупная, как-то неряшливо накрашенная женщина с деревянными бусами на шее. Сейчас они оживленно беседовали, и в голове пенсионера все время чувствовался холодок интеллектуального превосходства, который собеседница безуспешно пыталась растопить, отчего в ее собственный голос проскальзывали нотки тайной обиды и даже упрека. Но старик, не обращая на них ни малейшего внимания, упрямо держался взятого тона.

Я стал прислушиваться.

– …Япония сейчас считается великой страной, – сказал пенсионер, перебрасывая несколько бусинок на четках, – и, между прочим, у них очень красивые женщины встречаются.

– Зато мужчины некрасивые, – радостно подхватила женщина, – в сорок пятом году у нас в Иркутске я видела много пленных японцев, среди них ни одного красивого не было…

– Пленные никогда красивыми не бывают, – перебил ее пенсионер наставительно, как бы вскрывая за ее этнографическим наблюдением более глубокий, психологический смысл и тем самым сводя на нет даже скромную ценность самого наблюдения.

– Но почему же… – запротестовала было женщина, но чесучовый поднял палец, и она замолкла.

– В то же время Япония в будущем – крупный источник агрессии, -сказал он, – потому что связана с Америкой через банковский капитал.

– По-моему, в Америке, кроме десяти процентов, все остальные негодяи, – сказала женщина и, посмотрев на руки старика, сейчас снова перебирающие четки, зачем-то притронулась к своим бусам.

– Богатейшая страна, – сказал пенсионер задумчиво и поставил локти на столик – сквозь широкие чесучовые рукава два острых независимых локотка.

– …Дочь Дюпона, – начал он что-то рассказывать, но остановился, вспомнив об уровне аудитории. – Дюпон кто такой, знаете?

– Ну этот самый, – растерялась женщина.

– Дюпон – миллиардер, – жестко уточнил старик и добавил: – А против миллиардера миллионер считается нищим.

– Господи, – вздохнула женщина.

– Так вот, – продолжал пенсионер, – дочь Дюпона пришла на один банкет с бриллиантами на десять миллионов долларов. А теперь спрашивайте, почему ее никто не ограбил?

Старик слегка откинулся, как бы давая время и простор для любых догадок.

– Почему? – спросила женщина, все еще подавленная богатством миллиардерши.

– Потому что ее сопровождали пятьдесят переодетых сыщиков в виде знатных иностранцев, – торжественно заключил пенсионер и отпил боржом из своего маленького стаканчика.

– Они интимную переписку адмирала Нельсона предали огласке, -вспомнила женщина, – мало ли что мужчина может писать женщине…

– Знаю, – строго перебил ее старик, – но это англичане.

– Все равно это подлость, – сказала женщина.

– Вивьен Ли, – продолжал пенсионер, – пыталась спасти честь адмирала, но у нее ничего не получилось.

– Я знаю, – кивнула женщина, – но она, кажется, умерла…

– Да, – подтвердил старик, – она умерла от туберкулеза, потому что ей нельзя было жить половой жизнью… Вообще при туберкулезе и при раке, -придерживая одной рукой четки, он на другой загнул два пальца, – половая жизнь категорически запрещается…

Это прозвучало как сдержанное предупреждение. Старик слегка покосился на женщину, стараясь почувствовать ее личное отношение к вопросу.

– Я знаю, – сказала женщина, не давая ничего почувствовать.

– Виссарион Белинский тоже умер от ТБЦ, – неожиданно вспомнил пенсионер.

– Толстой – мой самый любимый писатель, – ответила ему на это женщина.

– Смотря какой Толстой, – поправил старик, – всего их было три.

– Ну, конечно, Лев Толстой, – сказала женщина.

– «Анна Каренина», – заметил пенсионер, – самый великий семейный роман всех времен и народов.

– Но почему, почему она так ревновала Вронского?! – с давней горечью заметила женщина. – Это ужасно, этого никто не может перенести…

Толпа пляжников поднялась на берег и лениво разбрелась по улице. Иностранки в коротких купальных халатах казались особенно длинноногими. Несколько лет тому назад им не разрешали в таком виде появляться в городе, но теперь, видимо, примирились.

Появился мой собеседник.

– Что-то сильно запаздывают, – сказал он без особого сожаления и присел за столик. Я разлил шампанское.

– Вот вам и немецкая аккуратность, – сказал я.

– Немецкая аккуратность сильно преувеличена, – ответил он.

Мы выпили. Он взял из вазы яблоко и крепко откусил его.

– Значит, вас спасла схематичность полицейского мышления? – напомнил я, дав ему проглотить откушенный кусок.

– Да, – кивнул он головой и продолжил: – Гестапо поставило вверх дном философский факультет, но нас почему-то не тронули. Решили, что это дело рук студентов, которые по роду своих занятий могли Гегеля сравнить с Гитлером. В один день на всех курсах философского факультета у студентов отобрали конспекты, хотя мы писали эти листовки измененным почерком и печатными буквами. Двое отказались отдавать конспекты, и их прямо из университета забрали в гестапо…