Страница 93 из 94
Что касается Констана, то в качестве прецедента Конкэннон приводил Нюрнбергский процесс, на котором были осуждены нацистские преступники, и на более свежие события — суды над военными преступниками в Югославии и Руанде.
— Констан создал организацию, которая поставила себе целью — и осуществила эту цель — тотальное нарушение прав человека, — рассуждал Конкэннон. — Он руководил этой бандитской организацией, и на него ложится ответственность за ее преступления.
На второй день Ларосильер решил выразить протест. Посреди допроса свидетеля он поднялся со стула и некоторое время стоял как статуя. Все смолкли и уставились на него. Затем Ларосильер направился к дверям, «атташе» маршировал в нескольких шагах позади. Раздался хор возмущенных голосов.
Прокурор заявил, что этот жест — недостойная уловка: адвокат Констана с самого начала собирался использовать процесс, чтобы просто дискредитировать судопроизводство, а вовсе не затем, чтобы отстаивать интересы своего клиента и добиваться справедливости. («Лично я считаю, что от адвоката требуется нечто большее, чем просидеть несколько часов в зале суда, тем более когда речь идет об убийстве, — сказал мне Конкэннон. — Мы-то готовили этот процесс четыре с половиной года, работая денно и нощно».)
После ухода Ларосильера я еще какое-то время оставался в суде и всматривался в людей, которые называли себя жертвами Констана: большинство мужчин специально для этого процесса купили новые костюмы; молодые женщины, которые были ранены бандитами, нарядились в белые платья и каким-то образом ухитрялись сохранить их в жаре и пыли чистыми. Сидели все абсолютно прямо, не шелохнувшись.
Этим людям приходилось по многу раз ходить пешком в столицу, чтобы потребовать у властей справедливости. Они сложили даже песни о том, что творилось в их родной деревне.
Теперь они сидели здесь, над нами светило солнце, а затем пошел дождь, и судебный пристав убрал разложенные на столе кости. Потом вдруг откуда-то возник слух, что в столице предпринята и подавлена очередная попытка переворота. Когда я выходил, меня остановил молодой человек, который видел меня вместе с адвокатом Констана. Я не успел ничего объяснить — он плюнул мне на ботинок и пошел прочь.
— Они хотели, чтобы я вышел к ним, и тогда бы они меня убили, — такими словами приветствовал меня Констан по возвращении.
В недорогой забегаловке Квинса он угощался шоколадным тортом. Процесс на Гаити вызвал сильные отголоски в гаитянской общине Нью-Йорка. Ларосильер советовал своему клиенту прятаться, когда к его жилищу подступали разъяренные демонстранты, но Констан отказался.
— Я должен буду защитить мать и тетку, если они совсем обезумеют, — сказал он мне.
Рико Дюпуи с радиостанции «Радио Солей» был вполне откровенен:
— Среди гаитян есть немало таких, кто с радостью сам осуществил бы правосудие и прикончил мерзавца.
Констан, правда, рассчитывает на небольшую группу своих сторонников, которая-де продолжает заботиться о нем и охранять его.
— Из этой толпы возле моего дома половина — мои люди, — утверждает он. — Они присматривают, чтобы ничего не случилось.
Точного числа не знает никто, но какое-то количество бывших членов FRAPH и впрямь сохраняет преданность Констану. Кроме того, он может рассчитывать на живущих в изгнании тонтон-макутов, солдат и других приверженцев Дювалье. Демонстранты, со своей стороны, утверждают, что за ними наблюдали из подъехавшей к дому Констана машины.
— Они фотографировали нас, а мы их, — рассказывал мне Рэй Лафорест.
— Я не собираюсь играть с ним в эту игру, где ставка жизнь или смерть, — говорит Констан («с ним» — то есть с Лафорестом). — Но у меня есть на него досье и… — Он многозначительно умолкает.
Как-то днем, когда я сидел с Констаном у него дома и читал одну из глав его автобиографии, зазвонил телефон. Поговорив, он заявил мне:
— Ты присутствуешь при историческом моменте. Вердикт вынесен. Меня приговорили к пожизненному заключению и каторжным работам и конфисковали всю мою собственность на Гаити.
С этими словами Констан плюхнулся в кресло-качалку, закурил сигарету и окинул комнату таким взглядом, словно видел ее впервые.
Присяжные совещались четыре часа и признали виновными шестнадцать из двадцати двух подсудимых, причем двенадцать из них — виновными в убийстве или в соучастии в убийстве. Тех, кого судили заочно, признали виновными в убийстве и помимо прочего наложили на них миллионные штрафы в качестве компенсации жертвам.
— Черт, как обидно, что у нас там все забрали, — ворчал Констан. — Моей матери рано или поздно придется вернуться — и что?
Он прикурил одну сигарету от другой, глубоко затянулся.
— Позвоню-ка я лучше в департамент юстиции, — сказал он (под департаментом юстиции подразумевался Ларосильер).
Взялся за телефон и сосредоточился, наговаривая сообщение на автоответчик: «Мне вынесли приговор. Нужно поговорить. Идет? Меня приговорили к пожизненному и каторге!»
Через несколько минут телефон зазвонил, и Констан лихорадочно схватил трубку. Но это был всего-навсего репортер, интересовавшийся его реакцией на вердикт суда. Констан кое-как пробормотал несколько слов и бросил трубку. Телефон зазвонил вновь, теперь это был Ларосильер.
— Что происходит? А ты как думал? — зачастил Констан. — Ладно, ладно. Да.
Он протянул мне трубку, и я услышал в ней голос Ларосильера еще прежде, чем поднес трубку к уху.
— Я скажу только одно слово: ерунда! — заявил Ларосильер.
Он считал, что теперь гаитянское правительство попробует вновь добиться экстрадиции Констана на том основании, что он осужден по приговору легитимного суда в присутствии международных наблюдателей. Но, продолжал он, «им» еще предстоит доказать законность и справедливость этого приговора и добиться депортации Констана через американский суд.
Несколько дней спустя Констан сам позвонил мне. Голос был напряженный и взволнованный.
— Ходят слухи, что меня собираются арестовать, — пожаловался он. — За мной скоро придут.
Он сказал, что на следующий день, как всегда, должен отмечаться в Иммиграционной службе, но боится, что тут-то его и схватят.
— Можешь подъехать туда?
На следующее утро я подъехал к офису Иммиграционной службы на Манхэттене. Констан уже стоял у входа. Было холодно, он плотно закутался в плащ. От матери, которая в тот момент находилась во Флориде, Констан узнал, что среди иммигрантов с Гаити уже произведены аресты. Под глазами у него темнели круги. Шагая взад-вперед — беспокойство не давало ему стоять на месте, — Констан рассказывал мне, что ночевал у друзей из страха, что полиция или ФБР явятся к нему домой, чтобы арестовать его.
Я поднялся вместе с ним на лифте в офис на двенадцатом этаже. Констан хотел зарегистрироваться в приемной, но чиновник велел ему подождать. Он уселся и принялся рассуждать вслух о том, почему же его до сих пор оставляли на свободе.
— Мой друг говорил мне — он работает на разведку, — что кто-то где-то следит за всем, что со мной происходит.
Через несколько минут секретарша произнесла его имя, Констан вскочил и ринулся к столу со своими документами. Служащая приняла у него бумаги, зашла в кабинет. Вернулась. Все в порядке — Констан, уже улыбаясь, возвращается к лифту, звонит матери сказать, потом несется в магазин через дорогу купить себе новый костюм — отпраздновать нежданную радость: он по-прежнему на свободе.
Неделей позже перед дверями Иммиграционной службы сошлось несколько десятков человек — демонстранты несли фотографии жертв Фронта.
— Мы требуем, чтобы Тото Констан был депортирован на Гаити, — кричал в громкоговоритель Ким Ивс, журналист из бруклинской газеты «Гаити прогресс». — Присоединяйтесь к нам, если не хотите, чтобы рядом с вами жили военные преступники, руководители эскадронов смерти.
Складывалось ощущение, что это — последний шанс добиться от правительства Соединенных Штатов депортации Констана, ибо если оно не пойдет на это даже сейчас, когда ему заочно вынесен приговор, значит, его не депортируют никогда.