Страница 25 из 44
— Во дают!.. Они с утра или с ночи еще?
Анцифер угомонился к полудню.
Она уже не могла злиться, более того — улыбалась, глядя на него, большого и сильного с таким детским лицом. Вот только глаза… Ей было трудно определить, что у него за глаза. Совершенно точно она не находила в них тепла и детскости. Стального цвета, они смотрели скорее по-звериному, но одновременно были глубоки, как ночное небо…
Он рассмотрел ее раньше, еще в детстве. Он часто подглядывал в замочную скважину, когда она принимала душ в отцовом загородном доме. Тогда от ее голого тела он почти терял сознание… У нее были совершенно белые волосы, лунные… Она была вся белая, молочная, даже ресницы словно из инея. Лишь глаза голубые. И внизу живота снег…
— Твой отец не мог насиловать, — сказала она.
— Да?
— Ему обязательно нужно было видеть желание.
— Мне — нет. Мужчина сам рождает в женщине желание.
— Ты меня изнасиловал!
— Нет, — отказался Анцифер. — Я дал тебе то, что ты хотела. Просто ты этого не знала.
— Я всегда говорила твоему отцу, что ты слишком умный.
— Это плохо?
— Женщинам с тобой будет трудно!
— И тебе?
— Я не твоя женщина!
— А чья? У тебя никого нет постоянного! Может, иногда…
— Это не значит, что я твоя.
— Ты обещала выйти за меня замуж, поэтому я здесь.
— Когда? — Она удивилась, но тотчас приняла его слова за шутку.
— Во сне. Ты сказала, что согласна быть моей женой.
— А-а, во сне… — Она погладила его по голове и улыбнулась: — Тогда конечно…
— Ты зря смеешься! Никакой разницы, во сне это происходило или наяву! Ты дала согласие!
— Но это же твой сон! В моих снах такого не было!
— Не имеет значения!
— Ну, хорошо. — Она видела, как в его взгляде появляется что-то нехорошее. — Но тебе пятнадцать лет. Тебе еще нельзя жениться! К тому же я много старше тебя.
— Я не собирался идти в загс.
Она вдруг поняла, что этот мальчик с взрослым телом и слишком умными мозгами говорит совершенно серьезно. Еще она подумала, что у Анцифера не все в порядке с этими мозгами, что сын Строителя может быть непредсказуем… Попыталась перевести разговор на другую тему:
— Как твоя мать?
— Мать нормально, — ответил. — Вышла замуж за турка. Хабибом зовут. Теперь у нас с Веркой есть единоутробный брат Иван. Иван Хабибович Оздем! Ему сейчас два года. Похож на соевый батончик. Конфета такая диабетическая.
— Ты с ними живешь?
— Пока да.
— В школу ходишь?
— Я окончил ее экстерном год назад. Сейчас я на втором курсе физмата.
— Я была права, ты слишком умный.
— Скорее остальные слишком глупы.
Он встал напротив окна, ничуть не стесняясь своей наготы, а она с удовольствием рассматривала его крепкое тело с мощными ногами и торсом, как у гребца.
— Твои мужчины все в прошлом, — определил Анцифер. — И белье постельное выкини! Воняет козлом!
Она не стала спорить, не удержалась, поцеловала его между лопаток.
Неожиданно он быстро оделся, на прощание запустил пальцы в ее белые волосы, а потом, наклонив к ним большую голову, втянул в себя запах яблок.
— Я вернусь…
Когда он ушел, она долго еще не могла собраться с мыслями. Все произошедшее было настолько ошеломительным для нее, что почти час она стояла под прохладным душем, приводя в порядок тело и голову.
Она опять вспомнила Нестора. Но сейчас ее не трясло от воспоминаний, просто она констатировала для себя, что в ее прошлой жизни был он, а в нынешнюю зашел его сын, чтобы продолжать дело отца.
Она приготовила себе новую яичницу и долго смеялась над образующейся династией Сафроновых, больших специалистов по ее телу. Кто там следующий? Иван?.. Хотя это не сафроновская кровь! Турецкая!
Ближе к пяти часам вечера к Алине пришел мужчина, которого она хорошо знала. Он вошел в квартиру хозяином, открыв дверь своим ключом. Потрепал ее по волосам, потянулся было к губам, но встречи не получил.
— Не раздевайся, Мебельщик! — попросила она.
— Не понял! — Мужчина был бородат, с абсолютно лысой головой. — Что-то случилось?
Ей казалось, что она — это не она. Что ее телом завладел другой характер, так как то, что она говорила мужчине, было почти не свойственно ей, особенно после смерти Нестора.
— Я выхожу замуж, — сказала.
Мужчина таращил на нее глаза, оглядывался, явно не понимая, что происходит. Он опять так и произнес:
— Не понял!
— Все просто. Я сегодня узнала, что люблю другого человека.
— Какого человека?
Она засмеялась, да так задорно, что и мужчина заулыбался сочными красными губами, спрятанными в густой бороде. Блеснул лысиной, отразившей свет лампы.
— Я выхожу замуж за мальчика, которому пятнадцать лет! — И залилась смехом.
Бородач, наоборот, затих.
— Ты не пьяна? — спросил.
— Нет, Мебельщик…
Она отсмеялась.
— Ты чего не уходишь? Я же тебе все сказала!
— Я тебе тут денег немножко принес. — Мужчина стал щелкать замочками барсетки. — Извини, что так задержал!.. Мы здесь партию итальянской мебели реализовали…
— Да не надо мне денег! Просто уходи!
Бородач вдруг понял, что она не шутит.
— Вот так вот — просто уходи?! — взмахнул он купюрами.
— А что сложного?
— Значит, нашла нового?
— Ага.
— Тварь!
— Согласна… Уходи, Мебельщик!
— Значит, ела-пила за мои деньги… А теперь другого нашла!
— Ты тоже ел меня, пил… Мы в расчете!
— Тварь!
— Уходи!
Мужчина вдруг заплакал. Из глаз в бороду потекли ручьи слез. Казалось, что даже лысина его перестала блестеть и стала матовой.
Она опять вспомнила Нестора. Вспомнила, как плакал ее Строитель, уходя. Но он уходил из своей жизни, а этот всего-навсего из ее.
Ей совершенно не хотелось жалеть Мебельщика. Она просто стояла у порога и ждала, пока он отплачет свое мелкое и исчезнет навсегда.
Еще некоторое время бородач поплакал, но не найдя результата в пролитии скупой мужской слезы, все-таки двинулся к выходу, напоследок заехав барсеткой по зеркалу.
— Тварь! — попрощался.
Она закрыла за ним дверь и еще долго стояла в коридорчике, жалея, что Мебельщик не влепил сумкой ей по лицу. Хотя стоило…
Сидя в своей комнате, Анцифер напряженно думал, как ему обрести финансовую независимость и поскорее убраться из родного дома.
С тех пор как в квартире появился турок Хабиб, у Птичика и вовсе отобрали собственную комнату, переселив мальчишку к Верке. Так унизили!
Птичик и Верка с воем протестовали против такого притеснения.
— Я выброшусь окно! — кричала Верка. — Вот увидишь!
— Бросайся, — равнодушно отвечала мать. — Будет больше места!
Верка и правда заносила ногу над ограждением балкона, но здесь к сестре мчался Птичик, выдергивая ее из катастрофы.
— Гадина! — кричал он матери. — Ты никого не любишь!
— Люблю, — не соглашалась мать. — Хабиба люблю!.. И вас, конечно!
Птичик и Верка при турецком нашествии сплотились, как никогда. Ничто так не объединяет людей, как нашествие общего врага.
Но что бы ни вытворяли они, как ни защищали свою малую родину — пересаливали турку пищу, подсыпали в нее слабительное, накладывали в ботинки Хабиба какашки джек-рассела Антипа, — ничего не действовало. Турок никогда не раздражался, всегда был весел, даже измазанный дерьмом, напевал и насвистывал какую-то турецкую хрень.
А ночью Хабиб Оздем удивлял детей своей жеребячьей неутомимостью. Он ублажал и услаждал мать до утра, выкрикивая через определенные промежутки времени фразу:
— О мой божественный богинь!
— О мой бог! — вторила мать.
В родственном единении Птичик чуть было не открыл Верке свою тайну — черную дыру под мышкой. Когда он было совсем собрался раскрыться, из Испании в Москву вернулся Борька, Борхито, как назвал его когда-то отец, и Верка потеряла к брату всякий интерес. И к борьбе с турецким иго сестра стала совершенно равнодушной. К тому же Птичик, проживающий в ее комнате, являлся откровенной помехой интимным отношениям с Борхито. Верке с Борькой было не в кайф целоваться при нем и шушукаться о своем интимном.