Морской скорпион

И, словно подтверждая его мысли, Василий Маркович, поймав рассеянный взгляд Сергея, сказал ему:

— Слушай, я все забываю спросить у тебя… Вот ты в статье о Калигуле пишешь: победа — истина негодяев… Справедливо ли такое уничтожающее отношение к победе?

— Я не против победы, — отвечал Сергей, — победа может быть истиной, если побеждает истина, но победа может быть и ложью, если побеждает ложь.

— Ах, вот как ты поворачиваешь, — сказал Василий Маркович и в знак согласия кивнул головой. Одновременно с этим он подложил салат в тарелку жены Сергея, показывая, что умственные отвлечения не мешают ему быть внимательным соседом по столу.

Поздно ночью Сергей встал из-за стола. За ним встали его жена и Василий Маркович. Зураб, пытаясь перепить хозяина, отказывался встать из-за стола. Заира быстрыми и широкими движениями стелила постель, и Сергей вспомнил ту давнюю, далекую зимнюю ночь, когда он у них гостил первый раз и она ему первый раз стелила постель. Целая жизнь, подумал он, прошла с тех пор, целое счастье.

Вдруг к нему подошел Валико и, словно отпуская ему грех покидающего застолье, притянул его к себе и поцеловал его, а потом долгим взглядом оглянул его и снова поцеловал. И Сергею опять показалось, что он опять непреклонно подымает лицо, не дает окунуть его в окружающие его волны хмеля, и этим непреклонно не поддающимся хмелю лицом он, показалось Сергею, дал знать ему, что он все знает о его отношениях с Заирой.

На миг Сергей сильно смутился, так ясно это было написано на лице Валико, но в следующее мгновенье Сергей подумал, что никогда не имел нечистых помыслов ни к девушке Заире, ни к теперешней его жене, и он прямо посмотрел ему в глаза, и, словно Валико все это понял и прочел на его лице, он притянул его к себе и поцеловал третий раз.

На следующий день они улетели в Мухус, а еще через день Сергей с женой и ребенком уезжал в Москву, а Зураб и Василий Маркович провожали их. Они стояли в вестибюле гостиницы в ожидании автобуса, который должен был отвезти их на аэродром. Девочка держала в руках дорогую куклу — нелепый, как считал Сергей, подарок Зураба. Сам Зураб, молчаливый, мрачно-романтичный, стоял рядом. К отличие от него Василий Маркович суетился. Он перепроверил адрес и телефон, переспросил, когда удобней им звонить, если он окажется в командировке в Москве, смотрел то на Сергея, то на его жену и, любя Сергея, как бы сердился на него за то, что Сергей уезжает, а он от него чего-то недобрал.

Сергей чувствовал и некоторую театральность романтической меланхолии Зураба и комическую сущность претензий Василия Марковича, но все это сейчас не раздражало и не злило его, а бесследно растворялось в душе, как растворяются мелкие неудачи дня в свете большого, тихо угасающего летнего вечера. Этим летним вечером была его встреча с Заирой. И душа его все еще была заполнена очарованьем этого большого угасающего летнего вечера.

Весь день с небольшими перерывами лил холодный и унылый дождь. Перерывы между дождями были бессильны изменить погоду и потому были заполнены ожиданием дождя и были еще более унылы, чем сам дождь.

Для середины сентября это было слишком. В конце концов, возможно, и наверху, там, где делают погоду, это поняли, и ближе к вечеру вдруг распогодилось, выглянуло солнце и мокрые, озябшие деревья, казалось, с удовольствием греются и даже как бы торопятся в предвиденье близкого вечера.

Сергей тоже заторопился. Целый день он слонялся между библиотекой, столовой и комнатой своего общежития, не зная, что делать. Все это было расположено в одном здании и, может быть, поэтому особенно надоело. В столовой надоел винегрет, в читальне парниковое тепло, излучаемое засидевшимися студентами, в комнате общежития надоела невозможность отъединиться от остальных, от вечно включенного радио, от вечной игры в шахматы, курения и трепотни ребят.

Особенно Сергею надоела читалка, из которой он почти неделю не вылезал. Дело в том, что несколько дней назад, когда он вышел из читалки покурить, а потом вернулся на свое место, он нашел в своем раскрытом томе Светония записку. Это была крошечная полоска бумаги, вырезанная из ученической тетради. Тончайшим острием карандаша, красивым наклонным почерком на ней было выведено три слова:

Я вас люблю.

Сергей задохнулся от прилива благодарности. Потом он испугался, что это розыгрыш, и быстро посмотрел вокруг себя. Нет, за ним как будто никто не следил. Неужели розыгрыш? Сердце ему подсказывало, что этого не может быть. Сами эти тончайшие линии букв, как бы готовые улетучиться от робости, как бы написанные еле слышным шепотом, говорили ему о своей подлинности.

Он спрятал записку и сидел в читальне почти до закрытия, ожидая, что девушка, написавшая ее, как-нибудь даст о себе знать. Но девушка не давала о себе знать, и он терялся в мучительных догадках. Он приглядывался к студенткам, сидевшим в читальном зале, и многие из них, казалось ему, делают вид, что читают книгу, а на самом деле сидят стыдливо потупившись. Все же ему хватило здравого смысла догадаться, что из-за одной записки столько девушек не могут сидеть стыдливо потупившись.

Он стал хитрить, делая вид, что углубился в чтение, а потом внезапно поднимал голову, чтобы поймать на себе тайный взгляд. Но ловить было нечего, никто на него не смотрел.

Несколько дней, входя в читальный зал или выходя из него, сдавая книги или беря их в библиотеке, он бросал на некоторых девушек (сам того не замечая, он выбирал тех, кто был поприятней) поощрительно-разоблачительные взгляды, как бы говоря, что дальше таиться бессмысленно. Но и это не помогало. Те, что были поприятней, удивленно на него смотрели или отворачивались, а одна даже спросила:

— Вы что-то хотели сказать?

— Нет, — ответил Сергей, понимая, что та не так заговорила бы с ним.

В конце концов, устав от этих бесплодных ожиданий, он снова подумал о розыгрыше, хотя в глубине души не верил, что это розыгрыш. Записку он носил в карманчике кошелька. Иногда на лекции, нащупав ее пальцами, он трогал ее, и это доставляло ему приятные минуты. Сегодня он ушел из читальни, решительно сказав себе, что, если она в самом деле его любит, она должна дать о себе знать, а не издеваться над ним.

Сергей надел выходные брюки, переложил в них кошелек с шестью рублями, которые он, по его расчетам, мог и потратить в случае крайней надобности. Мимоходом, перекладывая кошелек, он заглянул в кармашек с запиской и даже сказал про себя: «Ну и лежи там…»

Он это сказал, отчасти извиняясь за то, что собирается погулять, отчасти показывая, что сердится и, может, потому собирается погулять.

После этого он надел черный шерстяной свитер, надел плащ, еще вполне приличный, и, хотя в кармане плаща не нашел своего шарфа, нисколько не огорчившись этим обстоятельством, зная, что кто-то из ребят его надел, выскочил из здания института. Несколько воровато оглянувшись у выхода, он бодро зашагал по еще мокрому тротуару.

Сергей был студентом третьего курса исторического факультета одного из московских вузов. Сергей не любил особенно уточнять название своего вуза ввиду его некоторой несолидности и даже, как он думал, невзрачности, будь оно проклято, это название. И когда дело доходило до необходимости все-таки назвать свой вуз, он делал это неохотно и даже мрачнел, словно чувствуя, что прикладной оттенок в названии его вуза бросает неверный свет на его, Сергея, более глубокую духовную сущность.

Впрочем, сейчас никто не собирался уточнять название его вуза, и он, нырнув в метро, поехал в центр, одинокий, пылкий, полный жгучего ожидания встречи с чудесной девушкой, с которой он, взявшись за руки, будет идти и идти всю жизнь.

Но сначала они, то есть Сергей и эта девушка, об этом не будут ничего знать. Они не будут ничего знать о том, что созданы друг для друга. Сначала будет легкое, ни к чему не обязывающее знакомство, это потом, гораздо позже, после бурного романа, они поймут, что друг без друга не могут жить. Сергею казалось слишком тяжеловесным, слишком топорным сразу понять и оценить всю глубину и тонкость ее души. Сначала он согласен был увлечься ее милым обликом, а потом, через достаточно большое время, оценить и все остальное.