Страница 8 из 12
О том, чтобы повернуть назад, Лариса уже не думала – ведь для этого ей пришлось бы встретиться лицом к лицу с тем человеком, который шел за ней по пятам…
Впереди, метрах в ста от нее, забор стройплощадки заканчивался. Там виднелось круглое застекленное здание кафе. Там были люди, свет, громкая музыка…
Только бы дойти до кафе!
Она уже задыхалась. По спине, под тонкой хлопчатой футболкой, стекали струйки липкого пота. Но кафе приближалось… до него осталось совсем немного…
И вдруг, когда она уже почти убедила себя, что все ее страхи не стоят выеденного яйца и что через час в гостинице она будет со смехом рассказывать о них своим спутницам, – вдруг на ее плечо легла тяжелая холодная рука.
Лариса едва не сомлела от пронзившего ее страха. Однако нельзя впадать в панику, нельзя терять самообладание!
Она шумно выдохнула, развернулась…
Хотя вокруг было темно, она разглядела закутанную в белое сутулую фигуру, светлый платок в мелкую клетку на голове и плечах, смуглое, дочерна высушенное солнцем пустыни лицо, черную пиратскую повязку на глазу.
Это был тот самый человек, который так напугал ее днем на блошином рынке.
– Что вам от меня нужно? – резко, отрывисто, неприязненно проговорила Лариса.
Точнее, она только хотела произнести эти слова резко и неприязненно, на деле они получились у нее жалкими и умоляющими.
Вот одноглазый ответил ей действительно резко, как будто закаркал вороной:
– Харкам Кумрат!
– Что? – недоуменно переспросила Лариса. – Вы говорите по-английски?
Она и сама-то по-английски говорила неважно, точнее – знала всего несколько обиходных фраз, но звук собственной речи и какие-то разумные слова хоть немного успокаивали ее, делали дикую и невозможную ситуацию хоть немного более разумной.
– Харкам Кумрат! – повторил одноглазый и затем разразился целым потоком непонятных, загадочных фраз на гортанном языке, больше напоминающем не человеческий язык, а скрип тележных колес и воронье карканье. И то и дело в его речи повторялись те же два слова – «Харкам Кумрат…»
– Ничего не понимаю! – Лариса от страха перешла к возмущению. Ей хотелось поставить на место этого восточного наглеца, который пугает по ночам одиноких женщин. – Оставь меня в покое, козел, иначе я позову полицию!
Видимо, последнее слово он все-таки понял, потому что разразился хриплой гортанной бранью.
Позвать на помощь? Но она всю жизнь больше всего боялась оказаться в глупом, смешном положении, боялась выглядеть в глазах посторонних людей трусихой и паникершей. Может быть, этот одноглазый – совершенно безобидный старик, может быть, он всего лишь хочет спросить у нее дорогу или просит несколько шекелей…
Единственный глаз незнакомца вспыхнул темным пламенем, прожег Ларису до глубины души. Нет, он не просит подаяния. Ему нужно что-то другое, совершенно другое.
Ларисе стало страшно, как никогда в жизни. Все остальные страхи и комплексы отошли на второй, третий, десятый план. Они стали совершенно несущественны, ничтожны.
Там, вдалеке, возле ночного кафе, показались двое. Они о чем-то спокойно разговаривали, один, кажется, засмеялся. Они жили нормальной, обыденной человеческой жизнью, в которой, несомненно, были свои печали и огорчения, но не имелось места бессмысленному монологу на непонятном языке, похожем на скрип колес и воронье карканье, не было места одноглазому злодею в клетчатом платке, не было места этому дикому средневековому страху…
Лариса открыла рот, чтобы закричать, позвать тех людей…
Но одноглазый выдохнул ей в лицо еще какую-то хриплую нечленораздельную фразу, и из широкого рукава его одежды выскочило узкое кривое лезвие ножа, блеснув отсветом дальних огней. Лариса поперхнулась своим криком, отшатнулась, но было уже поздно – кривое лезвие вошло под левую грудь. В первое мгновение женщина даже не почувствовала боли, она ощутила только холод, неожиданный в этой теплой южной ночи…
Холод мгновенно сковал все ее тело от ступней ног до кончиков волос, она тихо, жалобно вскрикнула и повалилась на дорожку, вымощенную розовой плиткой…
Одноглазый подхватил ее, аккуратно опустил на дорожку, быстро и деловито ощупал пальцы рук, разочарованно вскрикнул, как ночная птица, торопливо обшарил одежду. Не найдя того, что искал, он выпрямился и разразился потоком ругательств на своем непонятном языке, покосился на двоих людей возле кафе, вытер нож, спрятал его в рукав и быстро зашагал прочь.
Мертвая женщина осталась одна в темноте, только море жалобно вздыхало за хлипким забором стройплощадки…
Пиршественный зал во дворце Ирода Антипы поражал своим великолепием. Два ряда колонн, увенчанных бронзовыми капителями, разделяли его на три части, как храм делится на три нефа. Поверху были устроены легкие ажурные галереи, опоясывающие зал. Вверху над этими галереями нависали темные своды, казавшиеся звездным небом из-за отражающихся в них огней.
Во всю длину зала были расставлены пиршественные столы, на которых, среди бронзовых светильников, озаряющих зал колеблющимся красноватым светом, стояли бесчисленные блюда с изысканными кушаньями, чаши и кувшины с тонкими напитками, возвышались груды спелого винограда и других фруктов, только сегодня доставленных во дворец.
Проворные рабы бесшумно сновали вокруг столов, разнося блюда и чаши, тарелки и кувшины с угощениями.
На высоком помосте в самой середине зала стояли три ложа из драгоценного ливанского дерева, отделанные слоновой костью, перламутром и золотом.
Среднее ложе предназначалось для самого Ирода, два других обыкновенно занимали почетные гости из числа римских сановников или высшие придворные царя. Но сегодня оба ложа рядом с царем пустовали – никто из знатных римлян не почтил его своим присутствием, а разделить трапезу со своими приближенными Ирод не пожелал.
Тетрарх был мрачен.
Он был облачен в тяжелую пурпурную мантию, густо затканную золотым шитьем, его борода была расчесана и напудрена порошком лазоревого цвета, как и волосы под драгоценной диадемой. Но лицо его было бледно от невеселых дум.
Ирод щелкнул пальцами, и слуга поднес ему блюдо с фаршированными дроздами. Царь недовольно поморщился – и на смену дроздам появилась тыква с медом, затем – нильский окунь с каперсами. Ирод вытер пальцы специально предназначенной для этого лепешкой и лениво протянул руку за оливками и миндалем.
Позади царского ложа, за тяжелым парчовым занавесом, заиграли музыканты.
На свободную площадку перед царским возвышением выбежали фракийские танцовщицы, стройные, как пальмы, и гибкие, как тростинки Кенарета. Они побежали по кругу, изгибая тонкие станы, подняв над головой смуглые руки и колыша ими, как прибрежные деревья колышут ветвями.
Царь еще больше помрачнел.
– Фануил! – проговорил он негромко, и тотчас из-за того же занавеса вышел старый и худой человек в простой полотняной одежде, с узким костистым лицом и глубоко посаженными умными глазами преданного пса.
– Фануил, – повторил царь, не повышая голоса, ибо он привык, что его слова слушают внимательно. – Ты видишь, старик, что я окружен всяческим богатством и роскошью, что каждое мое желание исполняется без промедления, что слово мое – закон для всей страны. Отчего же мне сегодня так страшно и одиноко? Отчего меня не радуют ни изысканные кушанья, ни божественные напитки, ни музыка, ни эти танцовщицы, прекрасные, как ангелы? Отчего меня не радует даже власть над жизнью и смертью моих подданных?
– Это оттого, великий государь, – отвечал старик без промедления и без смущения. – Это оттого, что есть границы твоей власти. Оттого, что есть власть гораздо больше твоей…
– Ты говоришь о Риме? Говоришь о власти императора? Но у меня с ним прекрасные отношения: я не лезу в его дела, он не лезет в мои. Конечно, я время от времени шлю ему дары и заверения в своей верности, но это мне ничуть не мешает…