Испытание

– Красота-то красота… – Железнов помялся. – Но ты, Иван Кузьмич, зря так обидно говоришь о штабе. Это у тебя, дружище… Только ты уж не сердись на меня, я говорю по-товарищески, от души…

– А ты без реверансов, я не барышня, – перебил Добров, – рубай прямо с плеча!..

– Это у тебя, – Железнов чуть было не сказал «от некультурности», но удержался, – от незнания штабной работы…

– Ее работы, а службы, – поправил Добров.

– Я тоже хочу в строй. И даже очень хочу… А вот Алексашин мне определил другую судьбу: «Вас, товарищ Железнов, – говорит он, – обучили для того, чтобы вы работали над большими оперативными вопросами…»

– Ах, этот Алексашин! – Добров покрутил пальцами свой ус. – Многим он линию испортил!.. Вот вчера получил приказ сдать коней, моего Коршуна!.. Да скорее я помру, чем его отдам!..

Оба закурили и вышли из купе. Железнов остановился у открытого окна. Добров выпустил в окно густую струю папиросного дыма.

– Ну, хорошо, – продолжал он, – я сам знаю, что сейчас век моторов и тому подобное… Ну и формируй, пожалуйста, новые мотодивизии, назначай туда молодежь… – словом, тех, кто на коня сесть боится. Но не трогай нас, конармейцев, не лишай нас любимого дела! – Он круто повернулся к Железнову: – Так нет, сунули в эту мехпехоту да еще говорят: «Радуйся, это тебе честь оказана!..»

– А ведь это действительно честь, Иван Кузьмич, – мягко возразил Железнов. – Ты же знаешь, что у этих войск большое будущее…

– Я не против механизированных войск, – перебил его Добров, – но против расформирования прославленных в гражданской войне кавалерийских дивизий. Считаю, что это ляпсус Генштаба, и меня в этом переубедить невозможно.

– А знаешь, Иван Кузьмич, мне кажется, тебе новая служба понравится!..

В серых глазах Доброва показались огоньки, и он отрицательно покачал головой:

– Эх ты, генштабист! Не понимаешь души старого кавалериста!.. Ты в конном строю в атаку ходил? Через хребты гор переваливал? По степям и лесам за бандитами гонялся? Вместе с конем голод и холод делил?..

– Ну что ты налетел на меня? – добродушно запротестовал Железнов, подняв обе руки кверху. – Сдаюсь! Сдаюсь во избежание напрасного кровопролития…

– Ну это у меня сорвалось! – виновато улыбнулся Добров. – Уж очень твои рассуждения похожи на рассуждения Алексашина да теперешнего моего комдива и им присных. Но я не отступлю: либо пусть назначают в конницу, либо увольняют!..

– Это уж ты зря! – холодно заметил Яков Иванович. – Рано в отставку собрался, старина! На границе фашисты… – Яков Иванович оглянулся по сторонам и, убедившись, что их никто не слышит, тихо спросил: – Ты веришь их клятвам? – Добров покачал головой. – Следовательно… – Железнов хотел что-то еще добавить, но Добров его уже не слушал. Он высунулся по пояс из окна, подставил лицо прохладному встречному ветру.

За окном замелькали сосновые кроны знакомых минских лесов.

– Подъезжаем, Железнов! – крикнул Добров.

По коридору шла посвежевшая после умывания Нина Николаевна.

– Знакомься, Иван Кузьмич, – моя жена, – представил Железнов.

– Мы уже виделись, – Добров четко, по-военному повернулся к Нине Николаевне, звякнул шпорами и слегка наклонил голову: – Добров, Иван Кузьмич.

– Садитесь с нами завтракать, – пригласила Нина Николаевна.

– Завтракать поздно! Сейчас Минск. – Войдя в купе, Добров протянул руку Юре, который с восхищением уставился на его орден Красного Знамени.

Яков Иванович кивнул на окно:

– А вот и Минск!

Юра прильнул к стеклу.

– Папа, что там на горе? Вон белое здание с колоннами… А там, где флаг, что? А Дворец пионеров в Минске есть? – расспрашивал он отца.

К переезду по сверкающим рельсам подходил трамвай. У пестрого шлагбаума поблескивали фарами машины. Вдали дымили трубы завода.

Поезд громыхал на стрелках. Яков Иванович через голову сына с волнением вглядывался в знакомые черты встающего перед ними города.

– Я помню Минск в двадцатом году, и даже чуть позже, – сказал он Доброву. – Я ведь на этом фронте в гражданскую воевал. Тогда это был грязный нищий город, с разбитыми мостовыми. Теперь вон как растет!..

Поезд все больше замедлял ход и наконец остановился возле нового, недавно построенного вокзала.

Добров, держа в руке фуражку по-уставному, снова издал шпорами «малиновый звон» и наклонил голову. Нина Николаевна протянула ему руку. Добров пожал ее, надел фуражку и только тогда взял чемоданчик. Яков Иванович и Юра вышли на перрон проводить его.

Часы показывали половину одиннадцатого, но в тени вагонов еще чувствовалась утренняя прохлада. Людской поток тянулся туда, где над металлической аркой большими буквами было написано: «Выход в город». Чтобы избежать толчеи, Добров решил пройти служебным ходом. Он остановил Железнова неподалеку от международного вагона. У входа в этот вагон, расставив ноги и заложив руки в карманы, стоял сухопарый, одетый по-иностранному пассажир, сквозь большие очки в черной оправе он внимательно рассматривал проходивших.

– Где-то я, кажется, видел этого человека, – сказал Доброву Яков Иванович.

И вспомнил: нависшие, густые темные брови, немного скривленный нос с горбинкой, широкий рот, большой подбородок и эта манера держать руки в карманах – конечно, перед ними один из тех иностранных корреспондентов, что крутились среди русских на банкете, устроенном германской стороной в Бресте в связи с завершением работы демаркационной комиссии.

…Покачиваясь, словно пьяный, сновал тогда этот человек от стола к столу, подсаживался к советским офицерам и каждому говорил, что любит Россию за ее величие и силу и что его душа всегда принадлежит русским: «Если придется вам быть в Берлине, буду очень рад!..» Подсел он тогда и к Железнову, стал навязывать свое знакомство.

Якоз Иванович вполголоса рассказал Доброву об этой встрече на банкете:

– Отрекомендовался он, насколько я помню, корреспондентом американской газеты в Берлине Стивенсоном. Хорошо говорит по-русски. Немного с акцентом, но хорошо. «Я вас встречу по-русски блинами с икрой, московской горькой, пластинками Лещенко. Кутнем по-настоящему…»

– Будь я на твоем месте, я бы ему нос выправил… – Добров бросил сердитый взгляд в сторону иностранца.

– Нельзя, Иван Кузьмич: дипломатия.

Друзья распрощались. Яков Иванович пожал Доброву руку. Юра отсалютовал по-пионерски.

– Желаю вернуться в кавалерию! – сказал Яков Иванович.

– Ты смеешься надо мной? Или действительно от души? – покосился на него Добров.

– От всего сердца.

– Ну, тогда, казак, бывай здоров! – и, еще раз крепко пожав руку Якову Ивановичу, Добров скрылся в больших дверях вокзала.

Из вокзального ресторана к составу мчалась бойкая девушка в белой накрахмаленной наколке, с подносом, накрытым салфеткой. Голосисто выкрикивала: «Горячий кофе! Пирожки с рисом, с яйцами! Бутерброды! Все для завтрака!»

– Девушка, – окликнул ее Яков Иванович, – занесите нам в пятый вагон.

В Белосток приехали вечером. Не успел поезд остановиться, как в купе влетел шофер Железнова Польщиков, жизнерадостный, в фуражке на затылке.

– Здравствуйте, товарищ полковник, с приездом!

– Сашка! – Юра бросился к нему на шею и, мгновенно подтянувшись на руках, чмокнул его в щеку.

Если Нина Николаевна этого молодого силача шофера называла «товарищ Польщиков», а бабушка Аграфена Игнатьевна величала «Александр Никифорович», то Юра, в знак верной дружбы, обращался к нему на «ты» и называл не иначе как Сашкой.

Польщиков не обижался и, в свою очередь, звал юного приятеля Юркой.

– Как мама? Здорова? – спросила Нина Николаевна у Польщикова.

– Аграфена Игнатьевна здорова. Со вчерашнего дня все хлопочет. Сегодня с утра пироги пекла, гуся жарила…

Польщиков взял чемодан и пошел к выходу из вагона.

Через полтора часа Железновы были уже в Бельске.