Страница 5 из 13
Построили мавзолей в 1922 году, когда закон еще не запрещал захоронения близких на территории собственного поместья. Но в этой великолепной могиле не лежали разлагающиеся трупы. Для урн с прахом предусмотрели ниши в стенах. Там и нашли последнее пристанище Константин Клойс, его жена Марта и их единственный ребенок, который умер молодым.
Внезапно мавзолей начал светиться, будто огромное сооружение построили из стекла, а внутри запульсировала золотистым светом невероятных размеров масляная лампа. Финиковые пальмы, растущие за мавзолеем, отражали это сияние, их ветви превратились в оперенные хвосты фейерверков.
Стая ворон, слишком потрясенных, чтобы каркать, сорвалась с пальм с хлопаньем крыльев. Птицы тут же растаяли в темном небе.
В тревоге я вскочил, как делаю всегда, если здание неожиданно для меня начинает светиться.
Я не помнил, как поднялся по ближайшей дуге ступеней, как миновал фонтан и поднялся по второй дуге. Пришел в себя на пологом травяном склоне, на полпути к мавзолею.
Ранее я посещал эту могилу. Знал, что мавзолей прочностью и толщиной стен не уступает пороховому погребу.
Теперь мавзолей выглядел стеклянной клеткой, в которой жили светящиеся феи.
Хотя этот неестественный свет не сопровождался звуком, возникало ощущение, что распространяющиеся от мавзолея волны давления ударяются об меня, проходят насквозь, будто я испытываю приступ синестезии, ощущаю звук тишины.
Именно эти волны сдернули меня с шезлонга, заставили подниматься сначала по ступеням, потом по траве. Они вихрем проносились сквозь мое тело, и этот водоворот вогнал меня в некое подобие транса. Когда до меня это дошло, я обнаружил, что более не стою на месте, а вновь поднимаюсь по склону. Я воспротивился стремлению подойти к мавзолею… и мне удалось побороть силу, которая тащила меня вперед и вверх. Остановился и более не сдвигался с места.
Однако волны не унимались, наполняли меня желанием обрести что-то мне еще неведомое, ценный приз, который мог бы стать моим, если бы я приблизился к мавзолею, пока этот странный свет лучился через его стены. Но я продолжал сопротивляться силе, тянувшей меня к мавзолею, и она начала слабеть, так же, как свечение.
У меня за спиной раздался строгий мужской голос, заговорил с акцентом, который я не смог определить:
— Я тебя видел…
Изумленный, я резко обернулся и разглядел только пустой склон, уходящий к бурлящему фонтану.
А мужчина продолжил, опять сзади, чуть мягче, причем создавалось полное ощущение, что губы, с которых слетают эти слова, находятся в считаных дюймах от моего левого уха:
— …там, где ты еще не побывал.
Я вновь развернулся на сто восемьдесят градусов. Никого.
Когда свечение уходило из мавзолея на вершине холма, голос затих до шепота: «Я надеюсь на тебя».
Каждое слово звучало тише предыдущего. Полная тишина вернулась, едва лишь золотистое сияние ушло в новые известняковые стены мавзолея.
« Я тебя видел, где ты еще не побывал. Я надеюсь на тебя».
Если кто и говорил со мной, то не призрак. Я вижу задержавшиеся в этом мире души мертвых, но этот мужчина оставался невидимым. Кроме того, мертвые не говорят.
Иногда душа усопшего пытается общаться, не просто кивая или жестами, но посредством искусства пантомимы, что может очень раздражать. Как любого психически здорового человека, меня охватывает неодолимое желание задушить мима, если я оказываюсь на его представлении, но уже мертвого мима такой угрозой не испугать.
Развернувшись на триста шестьдесят градусов, в полнейшей тишине, я, тем не менее, поздоровался: «Привет?»
Ответил мне стрекот одинокой цикады, которой удалось спастись от хищных лягушек.
Глава 3
Кухня особняка не столь огромна, чтобы играть здесь в теннис, но столы посреди нее величиной вполне сгодились бы для пинг-понга.
Столешницы кое-где из черного гранита, кое-где — из нержавеющей стали. Шкафчики из красного дерева. Пол — белый кафель.
Ни один угол не украшали банками для печенья в виде медвежат, или керамическими фруктами, или яркими полотенцами.
Теплый воздух благоухал рогаликами на завтрак и дневным хлебом, тогда как лицо и фигура шефа Шилшома предполагали, что единственный его грех — несдержанность в еде. Его маленькие, в белых кроссовках, достойные балерины стопы переходили в массивные ноги борца сумо. От монументального торса лестница подбородков вела к веселому лицу, на котором рот напоминал лук, а нос — колокол, и глаза синевой соперничали с глазами Санта-Клауса.
Как только я сел на высокий табурет у одного из столов, шеф запер дверь, через которую впустил меня на кухню, на два врезных замка. Днем двери оставались незапертыми, но с сумерек до зари Волфлоу и его слуги жили под замком, как, по его настоянию, и мы с Аннамарией.
С несомненной гордостью мистер Шилшом поставил передо мной маленькую тарелку с первым пышным рогаликом, который достал из печи. Поднимающиеся ароматы печенья и теплого марципана казались благовониями, курящимися в честь бога чревоугодия.
Наслаждаясь запахами, я счел необходимым отблагодарить повара комплиментом:
— Я управляюсь лишь с грилем и лопаткой. А от всего этого просто в восторге.
— Я пробовал твои оладьи и жареный картофель. И печь ты можешь так же хорошо, как жаришь.
— Только не я, сэр. Если нет необходимости использовать лопатку, приготовление такого блюда мне не по зубам.
Несмотря на внушительные габариты, двигался шеф Шилшом с грациозностью танцора, а руки у него ловкие, будто у хирурга. Этим он напоминал мне моего друга и наставника Оззи Буна, который весил четыреста фунтов, писал детективы и жил в нескольких сотнях миль от этого поместья, в моем родном городе Пико Мундо.
В остальном толстый шеф не имел ничего общего с Оззи. Вышеуказанный мистер Бун отличался красноречием, знал очень и очень многое, его интересовало все и вся. Оззи писал книги, вкушал пищу, вел разговор с той неуемной энергией, с какой Дэвид Бекхэм играл в соккер, хотя потел он гораздо меньше Бекхэма.
А шеф Шилшом обожал только печь и готовить. Работая, он если участвовал в нашем диалоге, то очень уж отвлеченно — то ли действительно не слушал меня, то ли делал вид, что не слышит, — и очень часто его ответы не имели никакой связи с моими комментариями или вопросами.
Я приходил на кухню в надежде выудить жемчужину информации, ниточку к истинной сущности Роузленда, да так, чтобы шеф-повар даже не догадался, что я вскрыл его раковину.
Сначала я съел половину этого божественного рогалика, но только половину. Сдерживаясь, я доказывал себе, что могу проявить силу воли, несмотря на все трудности и волнения, которые выпадали на мою долю. Потом я съел вторую половину.
Невероятно острым ножом шеф резал курагу на мелкие кусочки, когда я наконец перестал облизывать губы и перешел к разговору.
— Окна здесь без решеток, в отличие от гостевого домика.
— Особняк перестраивали.
— То есть раньше решетки здесь были?
— Возможно. До моего приезда.
— Когда особняк перестраивали?
— Тогда, возможно.
— Это когда?
— М-м-м-м.
— Как давно вы здесь работаете?
— Вечность.
— У вас отличная память.
— М-м-м-м.
Большего по части решеток на окнах Роузленда мне выяснить не удалось. Шеф так сконцентрировался на резке кураги, что создавалось впечатление, будто он обезвреживал бомбу.
— Мистер Волфлоу не держит лошадей, правда? — спросил я.
Увлеченный курагой, шеф ответил:
— Никаких лошадей.
— Поле для выездки заросло сорняками.
— Сорняками, — согласился шеф.
— Но, сэр, конюшни в идеальном состоянии.
— Идеальном.
— Стойла чистые, словно операционная.
— Чистые, очень чистые.
— Да, но кто чистит стойла?
— Кто-то.
— Все свежевыкрашено и вымыто.
— Вымыто.
— Но почему… если нет лошадей?
— Действительно, почему? — спросил шеф.