Страница 29 из 40
День двенадцатый. Я очнулся от боли. Хочу открыть глаза и не могу. Потом я вспомнил, что у меня нет глаз, и засмеялся. Но вместо смеха получилось какое-то бульканье. Я осторожно повел рукой кругом себя и понял, что я не на воздухе и вроде как не в воде. Какая-то полувязкая жидкость находилась вокруг меня. И тело почти не болело. Может, я все-таки умер? А может, окончательно повредился мой измученный рассудок. Очень хочется спать. Как удобно, и глаза закрывать не надо.
Проснулся от страшного зуда, тело чешется, как блохастая собачонка. Кожу стянуло, как будто она стала на два размера меньше. Черт, как же больно! Особенно руки. Но пальцы шевелятся. Я посмотрел на красные толстые сосиски, которыми оканчивались мои кисти. И только тогда до меня дошло, что я снова могу видеть. Я начал ощупывать свое лицо, и бешеная радость охватила меня. Я живой, я вижу и слышу! И, кстати, чувствую, как маленькие электрические разряды боли терзают мое заживающее тело.
А следом пришла тоска. Чего я радуюсь, осел я этакий? Чего еще стоило ожидать? Они собрали меня, склеили по кусочкам, сделали мне новую кожу и новые глаза. А для чего, не догадываешься?
Так-то. Я подозреваю, что умирать в муках и возрождаться из пепла, как птица Феникс, я буду теперь частенько. Полнота ощущений, как говорил мой умный друг, выше нормы.
День тринадцатый. Ночью совсем не мог спать. Тело было сплошной болячкой. Все саднило и чесалось. Я не мог ни лежать, ни сидеть. Кружился по дому, как щенок за своим хвостом. И когда, поставив чайник на огонь, умудрился ошпарить свои обожженные пальцы, я озверел окончательно.
Я швырнул горячий чайник в стену и заорал что-то нечленораздельное. Я кричал всем, и Богу, и Дьяволу. Ревел, как недорезанный боров, пытаясь почесаться сразу во всех местах. В чем только я не обвинял Создателя, как я только его не называл. Хотя, если задуматься, в аду трудно услышать хвалу Богу. Я думаю, что доставил максимум удовольствия тем, кто за мной наблюдает.
Не знаю, сколько я орал, колотя мебель. Но в какой-то миг я почувствовал, что сил моих больше не осталось. Я на каком-то нечеловеческом усилии, дополз до кровати и рухнул лицом вниз.
А потом я сдался. Чего я бешусь? Они от этого только радуются. Пусть себе все идет, как идет. Ведь я отлично знаю, что никого я на самом деле не убивал. Ваня давно умер, и кости его давно уже истлели. Зачем сопротивляться? Тем более что не в человеческих силах победить сразу и Небо, и Землю.
Я рисовал почти три часа. Море, горы, самолеты. И везде к концу рисунка появлялся белоголовый мальчик в красных шортах. Так мой Ваня побывал везде, куда не смог попасть при жизни. Я рисовал его, каким помнил, и когда впервые в жизни у меня получился портрет, мое сердце окаменело.
Я смотрел на улыбающееся мальчишеское лицо и чувствовал себя бесконечно старым. Моя память хранила все знания нашего мира, и они тяжким грузом давили на мою искалеченную душу. В какой-то момент я почти понял, что составляет основу человеческой жизни, но это было так больно, что я возненавидел всю мудрость мира. Похоже, я схожу с ума. Надо двигаться, надо действовать, мне снова стало жутко от того будущего, что ожидало меня.
Я вышел на улицу. Как тоскливо кругом! Серое небо, свинцовая гладь реки, призрачный дальний лес. И тихо, только непозволительная звонкость моих шагов. Я шел к лесу, и мне казалось, что все это сон. Я проснусь, пусть на грязном заплеванном полу, пусть посреди жуткой ломки, только бы подальше отсюда.
Кожа почти не болела, даже обгоревшие брови и ресницы вернулись на место. Я вспомнил, как утром наблюдал заживление моей кожи. Случайно посмотрел на свою правую руку и увидел, что на ней вспыхивают и гаснут все мои бывшие шрамы и болячки. Как будто кто-то крутит пленку времени от моего раннего детства. Тут был и ожог, который я получил в пять лет, и глубокий шрам от бритвы, которой меня порезали в одиннадцать лет. И следы от уколов, сначала редкие, потом переходящие в язвы. Мое тело все помнило, и оно снова было молодым и здоровым.
Лес был черным. Черные стволы деревьев, черные листья, бурая трава. Если бы не резные листья, можно было бы подумать, что здесь бушевал страшный пожар.
Трава оказалось мягкой, листья теплыми, все это производило отталкивающее впечатление. Все правильно, с чего бы это лес в аду был бы похож на райские кущи? Я лег на траву, закинул руки за голову и закрыл глаза. Было странно лежать в лесу и ничего не слышать. Листья не шумели, птицы не пели, ну и пусть – я спокоен и расслаблен, и пропади все пропадом!
– Помогите! – крикнул кто-то совсем рядом. Я открыл глаза, тело напряглось, но я сдержался. Больше я не попадусь.
– Помогите, а-а-а!
И тут же хриплый мужской голос:
– Я тебе сейчас помогу, щенок!
И удар, потом еще.
Мальчишеский голос:
– Пустите дяденька, мне больно!
Куда девалось мое спокойствие? Через секунду я, как лось, ломился через чащу темных веток. Выбежав на поляну, я увидел как здоровенный лохматый мужик тащит маленького мальчика за шиворот, награждая его увесистыми пинками.
Я догнал негодяя и ударил его ногой в спину. Он охнул, согнулся, но мальчика не выпустил, только пошел быстрее. Я в прыжке развернулся и другой ногой угодил ему в плечо. Он упал на бок грузно, как мешок с песком.
А я бросился к упавшему мальчику, тихонько скулившему на земле. Поднял его, оттер кровь с родного лица. Я отвлекся от противника, и это было моей ошибкой. Он ударил меня сзади, и второй удар раскроил бы мне череп, но я успел нагнуться и, получив сильнейший удар, потерял сознание.
Очнулся я быстро. Спина казалась деревянной, основание шеи жгло огнем, но мне надо было вставать. Я перевернулся на грудь и от боли чуть не закричал. В висках зашумело, и черный мир передо мной закачался.
– Раз! – кричал я себе. – Вставай! Ну, давай же!
Все плыло перед глазами, но я успел увидеть темную фигуру, тащившую мальчика к обрыву. Я пошел, а потом побежал. Левая нога слушалась плохо, но я бежал. А если бы шел, то, наверное, упал бы окончательно.
Мужик сидел на корточках над обрывом, тыкая мальчика головой в песок. Когда я увидел белокурую головку в крови и земле, я ослеп от гнева. Я набрал немыслимую скорость и ударил эту сволочь в спину, резко выбросив ноги вперед. Он взмахнул лапищами и рухнул в черноту обрыва, хрипло завыв по-волчьи. Если бы я не упал на мою больную спину, то полетел бы вслед за ним. А так только мои ботинки повисли над пропастью.
Я лежал на спине и кончиками пальцев гладил его перепачканную щеку. Ванюша был без сознания. Я с тоской посмотрел на далекий дом и, подтянув к себе негнущиеся колени, повернулся на бок, лицом к нему. Я смотрел на худенькое, избитое лицо, и слезы катились по моим щекам. Я спас тебя. Я победил их, и твоя хрупкая ладошка в моей руке.
А потом мальчик открыл глаза. Он смотрел на меня, шмыгая разбитым носом, и глаза его теплели.
– Женька! – он протянул мне вторую руку. – Жека, мой братан!
Я гладил его по всколоченным волосам и смеялся вперемешку со слезами. Он здесь. Он со мной. Он помнит меня! Теперь мы будет вместе, и я никому не отдам моего сынишку.
Я отпустил его руки. Попытался сесть. Боль тут же превратила меня в каменного истукана с вытаращенными глазами. А над краем обрыва появилась лохматая голова, и страшная лапа с шестью пальцами схватила Ваню за ногу. Его глаза стали огромными, рот открылся, и мои руки, не успев на какую-то долю секунды, поймали пустоту. А убийца с мальчиком уже канули в вечный мрак черного провала.
Я упал на край обрыва, силясь что-нибудь разглядеть в клубящейся темноте. Я вслепую шарил руками в темноте, а потом услышал далекий крик со дна пропасти и звук, мягкий, приглушенный звук, как будто маленькое человеческое тело падает с большой высоты.