Иная сила

— Давай, — подбодрил его отец Иероним. — Не столь уж велик будет грех свернуть тебе упрямую шею… Смотри только не оступись…

— О, черт! — выругался Двоехоров, и впрямь, должно быть, оступившись.

И тут же раздался возглас отца Иеронима:

— Боже, да что это?!

— Ремешок сыромятный, — вновь спокойно отозвался Христофор. — Тот, коим ваши людишки комтура скрутили. Я его все время держал в руках… А ноги вам связать — это один миг, я в детстве еще обучился коней одним хитрым узелком намертво треножить, не успевали и дернуться… Да не тужьтесь вы развязать, ваше… как вас там?.. Преподобие, должно быть. Кожа-то сыромятная; она как намокнет — в жизни ее никому не развязать. Только ножом резать, а ножа у вас, как изволили сказывать, и нет. Напрасно не прихватили. Что ж! Как у нас говорят — и на старуху проруха. Не печалуйтесь уж так, не первая ваша проруха. Вон и со стилетом Карлушиным тоже опростоволосились.

— Желаете оказаться со мною вместе на том свете? — злобно проговорил слепец. — Умрем же вместе — я свое пожил на земле!

Теперь уже спокойствие Двоехорова было определенно издевательское.

— Да зачем же нам с вами вместе? — спросил он. — Вы-то, может, и вправду свое пожили, а нам еще время вроде не подошло. Вы, чай, уже в магистры себя самозвано произвели, это, верно, вроде генерала; а мне до генеральского чина еще ох сколько! И Елизавета Кирилловна меня ждет. Нет, ваше преподобие (или как уж там вас), помирать мы еще как-нибудь повременим.

— Вы все равно погибнете, — мрачно предвестил слепец, — ибо в темноте не найдете выхода.

— А зачем же нам в темноте? — как бы даже удивился Двоехоров. — В темноте пускай бесы промышляют, наподобие некоторых. А нам от света Божьего хорониться ни к чему. Вот свечку сейчас зажжем…

— Это чем, интересно, — искрами из глаз? — тихо спросил его Бурмасов.

— Уж не думаешь ты, что я настолько глуп? — несмотря на близкую свою гибель, самодовольно спросил отец Иероним. — Небось огарок свечной нашел и возрадовался. Но огниво не найдешь, сколько ни пытайся. Это уж я позаботился…

Христофор ответил не ему, а Бурмасову:

— Искрами из глаз — сие только в присказках, Никитушка, — сказал он. — А касательно огнива их преподобие заблуждается. Говорю ж — проруха за прорухой у него! Одно огниво забрал, а другое, много лучшее, оставил и позаботился, чтобы сухое было. Я разумею кремень пистолетный. Чудо что за кремешок! Чтобы я без осечки уложил господина комтура. А мы вот сейчас кремешком-то этим… — В темноте засверкали искры — это он начал щелкать курком.

—  Condemnatio![Проклятье! (лат.)]— вне себя, злобно воскликнул отец Иероним.

— А мы, хоть и в латыни несильны, — отозвался Двоехоров, — однако ж на это ответствуем: «Fiat lux!»[Да будет свет! (лат.)].

При этих словах из пистолетного затвора высыпалось еще несколько искр, и огарок свечи наконец все-таки распалился огнем. Фон Штраубе увидел отца Иеронима, стоявшего на каком-то возвышении в воде по колена. Его бельма были в бессильной злобе устремлены на них.

— Поступим по вашему примеру: тоже не станем проливать вашей крови, отец Иероним, — сказал Бурмасов. — А уж как вода распорядится — так за то мы не ответчики.

Тот ничего не стал отвечать, лишь бельма его полыхнули еще большей злобой.

Самому Бурмасову вода доходила уже почти до самой груди.

— Надо быстро отыскать выход, покуда совсем не околели, — сказал он.

В самом деле, пронзающий до костей холод уже едва-едва позволял им двигаться в ледяной воде.

Наконец, ощупав светом один угол подвала, Христофор воскликнул:

— Здесь!

Там была приставлена лестница, ведшая к железному люку в потолке. Когда, однако, Бурмасов первым взобрался наверх, открыть этот люк ему не удалось.

— Черт! — выругался он. — На замок заперто!

Комтур сказал:

— У Иеронима должны быть ключи.

— Так он их и отдаст… — процедил сквозь зубы Никита. — А управиться с этим сатаной нам и четверым не под силу.

— Погодите, — сказал Двоехоров, вглядываясь туда, где должен был стоять отец Иероним, — что-то его не видать!

— Уйти не мог?

— Да нет, я славно его стреножил… Ну-ка, приближусь все-таки… Ты, Никита, держи свечу.

— Осторожно с ним, — напутствовал друга Бурмасов, но бесстрашный поручик уже подбирался к тому месту вплавь, ибо идти теперь не оставалось никакой возможности.

Вернулся к лестнице, весь дрожа, но веселый, и позвенел ключами, которые держал в руке:

— Не подвела фортуна, мы спасены! Не зря ж звезда у меня на ладони!

Пока он лез по лестнице, Бурмасов спросил:

— Он что ж, тебе сам их отдал?

— Больно я просил! У покойника-то! — так же весело ответил Христофор.

— Покойника? — удивился Никита. — Он же высоко стоял; неужто все-таки потонул?

— Да нет, — сказал Христофор. — Видать, нутряная злоба его задушила, сердце разорвала. Подплываю — а он уже в воде, бездыханный. Только бельма мертвые таращит. Ну, я в рясе у него поискал… Ты лучше попробуй-ка — те самые ключи, что надо?

— Те! — радостно отозвался Бурмасов.

Замок расщелкнулся, и он распахнул люк.

Когда наконец выбрались в сухое помещение, граф Литта, растроганный, обнял Двоехорова за плечи:

— Спаситель вы наш!

— Кабы только наш! — вставил Бурмасов. — Теперь, когда и Карлуша живой, он, можно сказать, всей России благодетель и спаситель!

На это Христофор чуть смущенно сказал:

— Признаться, братцы, я про Россию за всем как-то и не подумал вовсе. Когда совсем жуть брала, другое на храбрость подвигало…

— И что же, коль не секрет?

Все то же смущение было на простодушном по-детски лице поручика.

— Думал: живым не выберусь, — сказал он, — так и свадьбе моей с Елизаветой Кирилловной не бывать.

От холода зуб на зуб не попадал. Благо в помещении, где они очутились, на стенах висели зимние монашьи рясы. Не сговариваясь, начали сбрасывать с себя мокрые насквозь машкерадные платья и переоблачаться уже в другой, в монашеский машкерад. И все же Бурмасов, хоть и трясся как осенний лист, сумел сказать:

— Стало быть, о родинке ты думал, Христофор!

— О ней! — радостно выпалил поручик.

* * *

Молодой монашек подглядывал за ними через щель. Перед этим через другую щель, которая в полу, он слышал, а после того как зажглась свеча, и видел то, что творилось в подвале, хотя и не должен был вообще находиться здесь — отец Уриил, великий магистр их Ордена хранителей тайны строжайше воспретил кому-либо присутствовать при сем. А он вот нарушил запрет — уж больно любопытно было.

«Жаль, пистолета нет, — подумал он. — Сейчас бы и сотворил то, чего отец Уриил так желал».

Ах, не было, не было пистолета!..

Когда те четверо убийц Уриила, переоблачившись в монахов, ушли, он взял зажженный фонарь и через люк спустился в ледяную воду. Холода он почти не ощущал — горе от утраты магистра заставляло умолкнуть все другие чувства.

Держа фонарь над головой, он добрался до того места в надежде на Божье чудо.

Но чуда не было. Из-под воды на него смотрели с мертвого лица застывшие бельма, точно взывая к мщению.

Несмотря на холод, сковавший тело, лицо у монашка сделалось горячее — слезы текли по щекам. Он вспомнил, как отец Уриил выкупил его у злобной старухи, дравшей розгами каждый день, как обучил грамоте и премудростям своего Ордена, как наполнил душу благоговением к Тайне, а разум — осознанием смысла бытия. Как он читал великому слепцу перед сном газеты, как тот обучил всем тайным премудростям — от убивающей балки над дверью до снотворного зелья, коим поливают труп; провел его в этом же подвале через обряд посвящения в Орден, как во время этого обряда он из никому не нужного горького сироты Прошки стал братом Ордена с загадочным ангельским именем Озоил — именем, от которого точно крылья обрелись за спиною.

Неужели, неужели все это так и закончилось тут, в залитом водой подвале, в этой ледяной тьме, и его никому не нужная жизнь вернется в свое никому не нужное русло?..