Иная сила

— Может, чего и придумаем, — сказал Никита. — Один француз, кажись, говорил: «Cogito, ergo sum»[Известное высказывание Декарта: «Мыслю, следовательно существую» (лат.)]; а я бы его изречение перевернул: коли мы, похоже, не утратили дар Божий существовать — следственно, и мыслить худо ль, бедно обязаны. А прежде — для поднятия духа — все недостатки нашей нынешней позиции мы должны воспринять как достоинства. Скажем, мы погружены в кромешную тьму; спросим себя — так ли уж это худо?

— Худо, — признался Двоехоров. — Во тьме ты не человек, а крот. Храбрости никакой. Одна только мысль — в какой бы щели схорониться.

— Зато вот тебе и достоинство, — возразил князь. — Во тьме мысль не отвлекается созерцанием окружающей чепухи, стало быть, и мысль работает с тройственной силой. А поскольку мысль сейчас — единственное, что нам дано, то в этой тьме мы обретаем очевидное преимущество… Далее: мы живы, хотя куда как проще было бы умертвить нас во сне…

— Оно, может, и лучше бы во сне, — промолвил Двоехоров. — Страху меньше. В живых, чай, все одно не оставят; небось умыслили какое-нибудь мучительство произвести.

— А я полагаю иначе, — сказал Никита. — В живых оставили оттого, что до поры мы зачем-то нужны. И есть надежда, что на этом мы еще как-то поиграем… Далее: мы безоружны. Во всяком случае — я. Ни шпаги, ни пистолетов. У вас, полагаю, тоже ничего?

— У меня-то пистолет есть, — отозвался Христофор без особой веселости.

— Тебе оставили пистолет?! — не поверил князь.

Двоехоров вздохнул:

— Да я его за вашими переодеваниями не зарядил. Вообще я больше на шпагу полагаться привык, но ее-то как раз умыкнули. А пистолет оттого, должно быть, и оставили, что поняли — бесполезен.

— Ну, вовсе уж бесполезен или нет — о том мы еще подумаем, — сказал Бурмасов. — А покуда — самое главное: в кои веки мы знаем своего главного врага!

— Да, комтур, шельма… — проговорил Христофор. — Провел как детей! Эх, попадись мне этот оборотень сейчас, хоть бы даже и безоружному… — И вдруг воскликнул: — А это еще что за черт?!

— В чем дело? — не понял Никита.

— Чертовщина какая-то! — сказал Двоехоров. — Сейчас в карман руку сунул, а там пистолетная пуля и рожок с порохом. Ведь точно помню — не было у меня с собой!

— Ты, может, с собой и не брал, — предположил Бурмасов, — да в машкерадном костюме кто-то до тебя оставил. — Особой радости, впрочем, в голосе у него не было.

— Да нет, — ответил Христофор, — я помню, что карманы проверял — ничего такого в помине не было.

Помолчав немного, Никита вздохнул:

— Значит, похоже, снова кто-то с нами играется… Понять бы только, что у него за игры… Ну да как бы то ни было, ты, Христофор, пистолет заряжай.

— Да уже зарядил… И кремень, чувствую, на месте… И курок смазан хорошо — я-то, помнится, давно не смазывал… Это, что ли, комтур хотел, чтоб я застрелился со страху? Так не дождется такого, змей!

— Странные, странные игры… — пробормотал Бурмасов. — Ты, Карлуша, в Ордене своем не первогодка; тебе часом на сей счет ничего не приходит в голову?

— Нет, ни про что подобное я никогда не слыхал, — ответил фон Штраубе, занятый в эту минуту тем, что принюхивался к затхлому воздуху, наполнявшему темноту. И затем очень тихо добавил: — Могу с полной уверенностью сказать лишь одно — что комтур сейчас прячется где-то здесь. — Это его и самого премного удивляло, ибо касательно участия комтура Литты во всем этом деле он с недавних пор не разделял мнения своих друзей.

Бурмасов также перешел на шепот:

— Из чего ты заключил?

— Запах… — прошептал фон Штраубе. — Он пользуется особой кельнской водой, и сейчас я ее узнал.

— Надо обшарить помещение, — прошептал князь в ответ. — Благо мы теперь вооружены. Ну-ка, Христофор…

Тот сделал шаг, другой… Тут же раздался звук глухого удара, и он громко чертыхнулся. Потом проговорил:

— Балка какая-то. Чуть голову сам себе не снес, до сих пор искры сыплются…

— Да, — сказал князь, — так мы все себе башки поотшибаем… Может, того он и хочет, шельма?.. Что бы такое придумать?.. А ну-ка поищем получше у себя в карманах — вдруг еще подарок какой?

— Свечной огарок оставили, — после тщательных поисков отозвался Двоехоров, — да он бесполезен: огниво утянули. А так больше ничего.

— У меня тоже, — сказал фон Штраубе.

— А вот у меня… — проговорил Бурмасов. — Не пойму… Пыли какой-то полный карман. Как бы поглядеть?..

И вдруг в один крохотный миг полыхнуло так ярко, что ослепило хуже любой темноты. Двоехоров даже вскрикнул от неожиданности.

— Что это было?! — прошептал князь.

— Магниевый порошок, — догадался фон Штраубе. — От него происходит холодная вспышка при касании с воздухом.

— Ты что-нибудь успел разглядеть? — спросил Бурмасов у Двоехорова.

— Самое чуть, — ответил тот. — Кажись, в той стороне лицо чье-то с бородой.

— Вот и я — то же самое, — сказал князь. — И руку могу дать на отсекновение, что это шельма комтур при своей машкерадной бороде… Ну-ка, мы вот что сделаем. У меня еще небольшая щепоть этого порошка осталась; я ей сейчас полыхну — уж не так ярко выйдет, как в первый раз, — а ты, Христофоша, с маху пали прямо в эту бороду, да постарайся, мой друг, не промахнись.

Фон Штраубе не ожидал такой расторопности от своих друзей. Он воскликнул:

— Постойте! — Но в этот миг уже полыхнула вспышка.

Единственное, что барон успел сделать, это ударить Христофора по руке. Выстрел все-таки прогремел, но пуля ушла в другую сторону. И Христофор с досадой подтвердил:

— Мимо!

— Ты что! — разозлился князь. — Пуля ж единственная была! Сейчас бы он, шельмец, бездыханный лежал!.. И магния больше не осталось.

— Ничего, — сказал фон Штраубе. — В том и ловушка еще одна была, я не дал вам в нее попасть… Зато я дорогу успел высмотреть. За мной!

Друзья осторожно двинулись вслед за бароном. Наконец послышалось какое-то кряхтение. Рука фон Штраубе нащупала бороду и оторвала ее.

— Граф, это вы? — спросил он.

И вновь лишь кряхтение было ответом.

— У него кляп во рту, — сказал фон Штраубе. На ощупь он вытащил кляп и услышал после нескольких глубоких вдохов голос комтура:

— Слава Богу, сын мой! Вы меня спасли. Теперь, ради Господа, развяжите.

— Развязать мы еще погодим, — проговорил ничего не понимающий Никита. — Сперва я бы хотел услышать ответ кое на какие вопросы. Что вас подвигнуло очутиться в машкерадном наряде как раз в это время в Летнем саду?

— Газеты, — сказал комтур.

— Ага, все-таки газеты! — обрадовался Бурмасов. — С шифрованным посланием! Вот вы и попались, граф, в нашу ловушку! — Он как-то забыл, что тоже хорошо попался и сам находится в ловушке сейчас.

— Так это было ваше послание? — удивился Литта. — А я как раз хотел выследить, кто это так лихо пользуется изобретенным мною же шифром. Думал, какая-то глупая шутка, оттого и не предпринял всех мер предосторожности.

— Ничего себе шутка, — сказал Бурмасов, явно недовольный таким поворотом дела. — Вы лакея с перерезанным горлом, надеюсь, видели?

— Да, — с отвращением произнес Литта, — страшно смотрелось… Это было последним, что я увидел, пока меня не ударили по голове. Очнулся лишь здесь, связанный, с таким кляпом во рту, что дышать толком не мог.

— Так и к пожару в лавке вы непричастны?

— Разумеется, нет. Но я сразу догадался, что пожар — это известная хитрость: светом отвлечь от темноты. Потому сразу бросился к статуе ангела.

— Да он и не мог поджечь, — вставил фон Штраубе. — До самого пожара он был у нас на виду.

— Ну не знаю… — никак не желал сдаваться Бурмасов. — Может, какие-нибудь его подручные подожгли.

— Хороши подручные! — несмотря на свое жалкое состояние, иронически сказал комтур. — Они же мне, выходит, и по голове стукнули, и, засунув кляп, к креслу привязали! И под вашу пулю хотели подставить!

— Да, не вполне сходится, — с недовольством вынужден был признать Никита. — Но тот, кто это сделал — откуда ж он знал, что Христофор станет в вас палить?