Путь домой

Балансируя на ржавой конструкции, Звездочка словно ждала чего-то. Потом резко дернулась и в несколько ловких точных движений оказалась на крыше. Мелькнула между прутьями перил, помахала сверху рукой.

Я повернулся к старику. Тот глядел на меня. Глядел так, что сразу было ясно: теперь моя очередь, и спорить нет смысла.

— Бистро, — сипло поторопил Штаммбергер.

— А вы?

— Я за вами. Надо собраться силы.

Спорить я не стал. Поднялся, подошел к основанию водонапорки. Ржавая лестница обожгла ладони холодом.

«Все-таки я сегодня сдохну, — пришло некстати в голову. — Или Фарафонов пристрелит, или замерзну, или загнусь от какого-нибудь воспаления легких».

На морозе в мокрой одежде бегать вредно. И после таких пробежек, если хочешь жить, надо куда-то, где тепло и сухо. А я среди зимы. Без крыши над головой, без очага. Даже без возможности переодеться.

Перехватывая руки и переставляя ноги, я принялся карабкаться по ржавой лестнице. Поцарапанное плечо ныло и тянуло.

Вот что такое дом. Возможность согреться, переодеться, отлежаться, зализать раны. Место, где я могу чувствовать себя защищенным. Вот куда я все время бегу и чего ищу.

«Идиот, — одернул я сам себя, — нашел время и место для откровений».

Конструкция, которую язык не поворачивался назвать лестницей, скрипела и скрежетала. Чем выше я поднимался, тем сильнее штормило. Не то ветер здесь был сильнее, не то крепеж у основания лучше сохранился, но мотало наверху серьезно.

От мерцающего неонового света и мелькающих ржавых ступеней начало подташнивать, хотя я никогда не жаловался на укачивание и прочие морские болезни. В глазах рябило, начала кружиться голова. Я замер, выравнивая дыхание, собираясь с силами.

Муть отступила. Головокружение сменилось слабостью. Холодный ветер пробирал до костей.

Только бы не грохнуться. Если сорвусь, облегчу Фарафонову жизнь. Ему не только ловить, но и убивать меня не придется.

Взвешивая и рассчитывая каждое движение, ступенька за ступенькой я преодолел последние метры.

Лестницу резко мотнуло в сторону. Я замер, удерживая равновесие, хотя первым желанием было без оглядки рвануть вперед, на крышу бака.

Ржавая конструкция качнулась в обратную сторону. Верхний крепеж лестницы почти совсем сгнил. Если ниже она была хоть как-то закреплена, то здесь держалась на одном изъеденным коррозией болте и проржавевших, уходящих наверх перилах.

Я очень медленно перенес вес и взялся за край верхней площадки. Почувствовал, как меня хватают за руку, тянут вверх. Вцепился, подтянулся на здоровой руке. Вскарабкался на холодное, ржавое железо, перевел дыхание. Почти физически почувствовал, как примерзаю к крыше бака.

— Сережа, хорошо? — мяукнул над головой заботливый голос Звездочки.

— Нормально, — хрипло выдавил я. — Только очень холодно.

С ближнего края водонапорной башни просматривалось все поле, мерцающее в дрожащем неоновом свете. И граница слоя, из-за которой должны были вот-вот явиться люди Фары.

У дальнего края крыши высилась, наливаясь тяжелым золотом, слепящая стена света. Видимо, именно здесь находится точка перехода, о которой говорил немец. Надо бы скорее уходить, а то мы с такой подсветкой за спиной — мишень круче, чем в тире.

Я доковылял до перил, наклонился и помахал Штаммбергеру:

— Вольфганг, скорее.

В первое мгновение показалось, что ученый меня не услышал и не увидел. В груди похолодело от страха. Может, он там уже мертвый? Сидит в этом неоновом мерцании. Или ему стало плохо, он потерял сознание. А мы здесь, наверху, и не можем помочь. Надо спуститься…

— Вольфганг!

Немец молча вскинул руку, давая понять, что услышал. Застыл на несколько секунд. Затем чудовищным усилием воли воздел себя на ноги, шатаясь, подошел к лестнице и механическими движениями начал подтягивать тело и переставлять ноги.

Даже с такого расстояния и при скудном освещении было видно, как тяжело ему дается каждая новая ступень.

Могучий старик! Другие в таком состоянии строчат завещания и закатывают истерики близким родственникам, а этот…

Штаммбергер запнулся. Нога соскользнула со ступени. Лестницу качнуло в сторону.

Сглазил!

Время будто застыло. В неоновом мерцании я словно покадрово видел, как срывается Вольфганг.

Скрежетнуло. Лестницу мотнуло в обратную сторону. Немец повис на руках, выдавил явно нецензурную тираду, из которой я разобрал только несколько раз повторяющееся «scheißen», и медленно подтянулся.

Испытать облегчения мне не удалось. Не успел.

— Сережа!

Звезда показывала на другую сторону поля, через которое со стороны мутного далекого света шли девять вооруженных мужчин и подгоняемая чуть ли не пинками девушка.

Я метнулся к лестнице. Штаммбергер поднимался, но очень медленно. Потрескавшееся лицо его напряглось. Глаза наполнились невыносимой мукой. Скулы свело судорогой. Старик поднимался, выкладывался по полной, но до верха было еще далеко, а сил у него уже не было.

— Вольфганг!

Ученый запрокинул голову и глянул на меня мертвым взглядом.

Да он же не успеет. И понял это уже давно. Лезет, сопротивляется из какого-то природного, непонятного мне упорства. Наверное, именно это упорство и отличает чертовых ученых от никчемных манагеров, торгующих тачками.

Не раздумывая, я подобрался к краю, перевернулся, готовясь скинуть ногу, спуститься, помочь.

— Найн, — резко каркнул снизу немец, заставляя вернуться на место. — Нельзя.

— Вольфганг! — я закусил губу, пытаясь найти какое-то решение.

Решения не было.

— Вы идти. Буду вас догоняйт. Только идти. Объязательно идти и не остановится. Ни при каком обстоятельстве.

— Мы подождем здесь, — ответил я твердо.

Штаммбергер снова выругался. Искореженное болью и болезнью лицо его в неровном мигающем свете выглядело жуткой посмертной маской, снятой с нечеловеческого существа.

Лестница скрежетала, вибрировала и гудела. Вот бы Фарафонов со своей кодлой полез сюда и всей компанией вместе с этой ржавой дрянью научился летать! Сколько бы проблем разом разрешилось: им бы ловить никого не надо было, нам бы бегать больше не пришлось.

— Khīnk!

Грохнул выстрел. Звякнуло, выбивая ржавчину из бака водонапорки. Я выматерился и пригнулся.

— Быстрее, Штаммбергер! Быстрее, мать вашу за ногу!

Немец подтянулся. Громыхнул второй выстрел.

Вольфганг вздрогнул, откинулся назад. Завис на несколько секунд в нелепой позе, словно переигрывающий актер в дурном кино. Сорвался и полетел спиной вниз. С мягким хлопком грянулся о землю.

Лестница еще вибрировала, растревоженная резким рывком, но по-прежнему держалась. Даже верхняя часть, что болталась на одном болте и ржавых перилах.

— Один готов! — радостно сообщил жизнеутверждающий голос.

Посмотреть бы на тебя, стрелок Ворошиловский. Я подполз к краю и приподнялся на локте. Увидеть ничего не успел. Тут же захлопали ружья, задребезжала картечь, высекая искры и ржу из потрепанного временем бока водонапорного бака.

Поспешно вжавшись в металлическую крышу, я отполз в сторону. Звезда лежала рядом. Кивком она указала мне на золотистое сияние, до которого было всего ничего — крыша водонапорки.

— Туда?

— Нет, нельзя. Немец сказал только идти, быстро и не останавливаться. Проползти не выйдет. А встать нам не дадут.

Звездочка, будто пытаясь проверить мои слова, подняла голову и тут же распласталась по крыше. Ружейные хлопки не заставили себя ждать.

— Козел, тупая задница! — обиженно крикнула Звездочка и добавила еще пару слов по-тайски.

Выстрелы стихли. Кто-то обидно расхохотался. Радуются сволочи, загнали в угол, веселятся.

Снизу металлически заскрежетало. Я придвинулся к краю. На первых ступенях лестницы в мерцающем свете болтался один из людей Фарафонова и довольно споро лез наверх.

«Обложили меня, обложили», — в который раз за сегодняшний день зазвучала в голове строчка старой песни.

А вот хрен вам, раз так. Будет ни нашим ни вашим.