Страница 20 из 21
— Может, я лучше выведу тебя на улицу? — предложил он.
— Да нет, ничего. Все в порядке. Это из-за шума.
— Ну, если это не из-за моих откровений…
— Не льсти себе, — парировала я, изобразив фальшивую улыбку.
И лицо мое сразу застыло, как после укола дантиста. Мне действительно необходимо было немедленно выбраться оттуда. Я оттолкнула стул, и он снова с грохотом проехал по паркету. Мне требовалось хоть несколько глотков свежего воздуха, и все сразу пришло бы в норму. Умолкли бы голоса, эхом звучащие в ушах. И прекратилась бы эта ужасная музыка.
— Тебе плохо?
«Дыши, детка, дыши».
Теперь музыка гремела с новой силой, перейдя в мажор, отчего-то кажущийся еще более опасным и тревожным, чем минор…
Затем, словно сквозь разряды статического электричества, я услышала его голос:
— Не забудь пальто, Альбертина.
После этой фразы я вырвалась и бросилась наутек, не обращая внимания на препятствия и неожиданно обнаружив, что вполне еще способна крикнуть: «Дайте пройти!» Итак, я снова бежала, точно преступница, лихорадочно проталкиваясь сквозь толпу навстречу безмолвному пространству.
2
Время: 21.03, суббота, 2 февраля
Статус: ограниченный
Настроение: язвительное
Музыка: Voltaire, Almost Human
Оказывается, она находит меня почти привлекательным. Это так трогательно, что просто нет слов. Знать, что она так думает обо мне — или хотя бы какое-то время думала… Теперь, пожалуй, можно еще поскрипеть…
Когда в день своей гибели Найджел заглянул к нам, я как раз проявлял фотографии. Мой айпод играл на полную мощность, и я попросту не услышал стук в дверь.
— Би-Би! — настойчиво крикнула мать; ненавижу, когда она так меня называет. — Что? Ну что ты там делаешь? Ты торчишь там уже несколько часов!
— Просто сортирую негативы.
Слух у нее невероятно хороший. И довольно много различных вариантов молчания. На этот раз молчание было явно неодобрительным; она не переваривает мои занятия фотографией, считая их пустой тратой времени. И потом, в мою темную комнату никто, кроме меня, войти не может — дверь я запираю на замок. По ее словам, это совершенно нездоровая привычка: у мальчика не должно быть секретов от его мамы.
Ее затянувшееся молчание начало действовать мне на нервы. Теперь оно усугубилось, стало задумчивым, а я прекрасно знал, что в такие моменты мать опаснее всего. Она явно что-то таила за пазухой, что-то, не сулящее добра.
— Ну что там, ма? — вынужден был спросить я. — Мам? Ты еще тут?
— Твой брат пришел, — сухо сообщила она. — Хочет тебя видеть.
Вы наверняка догадываетесь, что было дальше. И по-моему, мать даже не сомневалась: я это заслужил. В конце концов, я ведь сам был виноват в том, что потерял право на защиту с ее стороны, сам развел целую кучу секретов от нее. Если честно, все было не совсем так, как я описывал в своем журнале, но ведь автор имеет право на художественный вымысел, право на свободное развитие сюжета. Найджел всегда обладал бешеным темпераментом, а я никогда не принадлежал к числу тех, кто способен дать сдачи.
Пожалуй, я мог бы как-то выкрутиться с помощью лжи, и я не раз это проделывал, но мне показалось, что уже слишком поздно: в ход было пущено нечто такое, что невозможно остановить. Кроме того, братец вел себя вызывающе нагло. Он был абсолютно уверен в эффективности своей хамской, дуболомной тактики, ему никогда и в голову не приходило, что существуют и другие, более мягкие способы выиграть сражение, а не только применение грубой силы. Найджелу всегда не хватало гибкости и хитрости. Возможно, именно поэтому она и полюбила его. Он, в общем-то, совершенно ей не соответствовал: слишком открытый, слишком прямолинейный и слишком верный, как хороший пес.
Не об этом ли ты думала, Альбертина? Не это ли ты видела в нем? Не отражение ли твоей былой, ныне утраченной невинности? Ну, я могу лишь развести руками. Ты ошибалась. Найджел отнюдь не был невинным. Он был убийцей, точно таким же, как и я, хотя тебе — я совершенно в этом уверен — он никогда не говорил об этом. Да и что, в конце концов, он мог тебе сказать? Что при всей кажущейся честности он так же фальшив, как и я? Что мы оба лгуны? Что он просто согласился на ту роль, которую ты предложила ему, и сыграл профессионально?
Эти похороны чересчур затянулись. Похороны вообще имеют тенденцию затягиваться, а после поминок, когда со столов сметены сэндвичи и сосиски в слоеном тесте, еще предстоит возвращение домой, и все это снова на тебя обрушится — фотографии, которые нужно проявить, ее вздохи, слезы, банальные слова сожалений… Будто она и впрямь когда-то любила его, будто ей удалось полюбить кого-то, кроме себя самой, Глории Грин…
По крайней мере, это произошло почти мгновенно. Первый сорт, величайший хит, излюбленная пошлость всех времен и народов, воспеваемая в классических шлягерах и выраженная в штампах. «По крайней мере, он не страдал» или: «Ах, эта дорога просто ужасна, а они так по ней гоняют!» Место, где погиб мой брат, напоминает теперь место гибели принцессы Дианы, хотя цветов там, слава богу, существенно меньше.
Я совершил странствие в это святое место вместе с другими пилигримами — моей матерью, Аделью и Морин. Искренне ваш был одет в присущие ему цвета; мать, точно вдовствующая королева, была вся в черном и под вуалью; от нее, естественно, разило «L'Heure Bleue», а в руках она несла чучело собачки, держащей в пасти венок — этакая веселая нотка в похоронной процессии, превращение хобби в составляющую похорон…
— Не думаю, что смогу туда посмотреть, — заявляет она и отворачивается.
Однако ее орлиный взор подмечает подношения у дороги, и в уме она уже подсчитывает стоимость груды красных гвоздик, бегоний в горшках и веток печальных хризантем, воткнутых в стену придорожного гаража.
— Лучше бы они были не от нее, — добавляет она, хотя это лишнее.
На самом деле ничто не указывает на пребывание здесь девушки Найджела; еще менее вероятно, что она приносила цветы.
Однако мать эти доводы не убеждают. Она посылает меня произвести расследование и отвергнуть любой дар, в который не вложена визитная карточка, затем кладет чучело собачки на обочину дороги и тяжко вздыхает, с трудом сдерживая слезы.
Исполнив свой долг, она, с обеих сторон поддерживаемая Аделью и Морин, бредет назад на шестидюймовых каблуках, которые напоминают остро заточенные карандаши и, цепляясь за асфальт, издают такой противный звук, что у меня возникает оскомина — как когда пишут мелом по сухой школьной доске.
— По крайней мере, у тебя есть Би-Би, дорогая Глория.
Очередная величайшая пошлость. Пошлость номер четыре.
Глаза матери холодны и ничего не выражают. В центре каждого зрачка маленький, как булавочная головка, голубой проблеск. И я лишь через некоторое время понимаю, что это мое отражение.
— Да. Просто не представляю, что бы я делала без него, — отвечает она. — Би-Би никогда бы не разочаровал меня так. Он бы никогда не стал меня обманывать.
Неужели она действительно произнесла эти слова? Может, мне просто показалось? И все же именно в этом, как она считает, заключается предательство Найджела. Вот как она мыслит: плохо уже и то, что я потеряла сына, уступив его другой женщине, но уступить его той девчонке…
Найджелу следовало шевелить мозгами. Разве можно сбежать от Глории Грин? Моя мать — словно насекомоядное растение Nepenthes distillatoria, которое привлекает жертву сладким нектаром, а затем, когда та устает сопротивляться, топит ее в кислоте.
Мне бы следовало это знать, я ведь прожил с ней целых сорок два года. А причина того, что меня до сих пор не переварили с помощью кислоты, довольно проста: этому хищному паразиту необходим манок, подсадная утка, существо, которое, спокойно обитая на его лепестке, одним своим видом убеждает остальных, что бояться тут нечего…