Страница 19 из 41
– Почему? – простонал он. – В чем я неправ? Мне очень хочется жить. Я что, виноват? Я провинился? Я жить хочу, понимаете? Очень! Я, может, хочу этого больше, чем вы все вместе взятые. Умирать… не хочу… хочу… жить… пусть калекой, черт с ним… жить, – он бы, наверное, расхохотался, впадая в истерику, но спазмы, схватывавшие его за горло, не позволили ему это сделать. Он продолжал плакать, а я продолжал смотреть на него. – И вообще, я не понимаю, почему мы разыгрываем только один билет, – произнес он, неожиданно успокоившись и отнимая руки от лица. Выглядел он паршиво – мокрые щеки, мокрый подбородок, на скулах болезненная краснота, веки опухли от слез. Своими больными, все еще наполненными страданием глазами он посмотрел на Ирину. Девушка вздрогнула.
– Мне кажется, мы это уже проходили, – я вздохнул. – Она девушка и…
– И что? – Вася перевел свой взгляд на меня. Теперь в его глазах загорелся гнев. Он понял, кто его основной противник. – Да, она самка, ну, а мы – самцы, и что дальше?
– Нормы морали… – начал было Дмитрий своим прежним голосом проповедника.
– Нет, к черту нормы! – Вася замахал правой рукой, будто он отгонял муху. – Вы объясните мне, обоснуйте.
– Я… – вступила Ирина.
– Да, ты, – согласился Вася. Поняв, что меня ему не одолеть, он решил выбрать себе цель попроще. – В тебе-то и вся проблема. Чем ты лучше нас?
– Ты хотел сказать лучше тебя, – заметил я, тем самым неявно утверждая свое право на один из скафандров.
– Пусть так, – Вася даже не пытался со мной спорить. – Человеческие самки слабее, и они производят на свет детенышей. Ну, и что дальше? Из-за этого мы теперь должны принести себя в жертву ей? На дворе уже не каменный век, соображения выживания вида сегодня не в моде. Я бы даже сказал, что современному человечеству вообще наплевать на выживание вида.
Выживание каждого конкретного индивида – вот что действительно важно. Что из того, что она может производить на свет детенышей? И, кстати, вопрос – может ли? – Ирина сжала губы, но ничего не сказала, Дмитрий зашевелился на своем стуле, но я махнул рукой, останавливая его. Пусть Вася выговорится. – Сколько она их произведет? Одного? Двух? Да и произведет ли? Она же так называемая бизнес-леди, ее вряд ли заинтересует перспектива мытья кастрюль и стирки пеленок. Может, она вообще умрет одинокой, не оставив после себя ничего. Так в чем же тогда, я вас спрашиваю, ее ценность, и почему эту ценность вы признаете столь безоговорочно, что даже не считаете нужным ее обсуждать?
– Ты мыслишь категориями животного, – сказал, наконец, Дмитрий. – Но нормы морали, сложившиеся исторически…
– Правильно, – согласился Вася. – Правильно, так и есть. Я мыслю категориями животного. Но кто мы, если подумать? Четверо млекопитающих, угодивших в ловушку. Размножение и выживание – вот, если разобраться, и все, что нам действительно важно. Категории более высокого порядка здесь не принимаются, – он кивнул на меня и подпустил в свой голос немного яда, – потому что мы не имеем возможности их никак подтвердить. А раз так, давайте размышлять категориями животного мира. Так чем же мы ценны? Не будем рассуждать о смысле жизни и вкладе в развитие человечества. Все мы взрослые люди и должны уже понимать, что мы не внесли и не внесем до самой своей смерти в это самое развитие абсолютно никакого вклада. Все, что мы сделаем за всю свою жизнь, прекрасно может сделать кто-то другой – любой, ну или почти любой другой человек. – Его слова задели меня за живое. Похоже, его посещали те же мысли, что и меня. – Хорошо, если по окончании жизни мы сможем обернуться и сказать: «Вот, смотрите, это сделал я». Но мы не сможем, потому что мы ничего не создаем. Фактически мы производим только подписанные заявления и ценные указания. О чем мы расскажем своим детям, когда они спросят о нашем вкладе в развитие человечества? «Я подписал три тысячи четыреста восемьдесят два заявления, отпустив в отпуск двести тридцать пять человек». Люди, которые действительно могут похвастаться хоть какими-то достижениями, вообще составляют довольно скромный процент человечества. А мы, все остальные, фактически ценны только одним – мы можем оставить потомство, в надежде на то, что уж наше потомство добьется того, чего не добились мы, пусть даже ради этого придется порой сломать этому потомству всю жизнь. В надежде на то, что уж они-то обязательно сделают то, о чем мы мечтали в школе, а после забросили, столкнувшись с реальностью. Так что не обольщайтесь, господа, мы – просто смазка в процессе развития человечества, как в информационном, так и в биологическом смысле. И даже если кто-нибудь из вас сейчас скажет, что он работает в свободное время над гениальной картиной или изобретает лекарство от рака, я все равно не поверю, потому что, – он снова взглянул на меня, – нужны доказательства. В науке и искусстве я полный профан, поэтому даже если доказательства у вас есть, я их все равно не приму. И именно поэтому я предлагаю рассуждать исключительно биологически. С учетом возраста, – Ирина впилась пальцами в стул, – и образа жизни этой девушки, я полагаю, что шансов стать счастливой матерью у нее крайне мало. Вам ведь уже прилично за тридцать, дорогая, не так ли?
Я посмотрел на Ирину и с удивлением обнаружил, что неожиданный выпад Васи попал прямо в цель – девушка побледнела и поджала губы еще сильнее. Не пытаясь спорить насчет возраста, она прошептала:
– Да что ты знаешь о моем образе жизни?
– О, уверяю тебя, что образ жизни у нас всех примерно одинаковый. Вот разве что Дмитрий, может быть, молится по ночам. Итак, если убрать всю шелуху, получается, что польза от Ирины для человечества стремится к нулю. Ну, а что насчет нас? Мы оба еще можем стать отцами семейств.
– Это переходит уже всякие рамки! – рявкнул Дмитрий, но на сей раз голос его уже не подействовал – мой оппонент, похоже, больше не собирался отступать. И ведь как ловко он все повернул – поняв, что ему меня не сломить, стал набиваться в союзники, предлагая неявный альянс против Ирины. Хитрая сволочь…
– Оставьте вашу моралистскую чепуху, – Вася уже не сидел, он стоял, словно оратор, выступающий перед аудиторией. Голос его окреп, прежнее жалкое состояние будто ветром сдуло. – Признайте: перед лицом смерти все мы превращаемся в обычных животных. Хотя бы уже потому, что труп человека ничем фундаментально не отличается от трупа мартышки, а значит, и живой человек, находясь в двух шагах от мрачной черты, не сильно-то отличается от обезьяны.
– Ты не всплывешь, – тихо, но уверенно произнес Дмитрий.
– Это почему?
– Потому что я тебе не позволю.
В комнате воцарилось молчание. Только по-прежнему – и даже, кажется, еще громче, будто чувствуя нарастающее напряжение, скрипели переборки.
– Ну, что же, раз так… – Вася вдруг как-то поник и опустил руки. Сдался? Нет, не может быть. Что же он…
Я бросился вперед, опередив его на долю секунды. Дмитрий, которому происходящее, видимо, показалось попросту невозможным, даже не среагировал, когда я сгреб лежавший перед ним пистолет. Мгновением позже по тому же самому месту грохнула рука Васи.
– А ты неплох… – прохрипел он. Теперь нас разделял стол и – что намного важнее – черное дуло. Интересно, есть там вообще патроны?
– Понял, наконец, да? – продолжал Вася. – Понял, что мы зашли в тупик? Что невозможно принять решение, оставаясь в рамках общества и гуманизма, так, чтобы задохнувшиеся не мучились, а всплывшие остались чистенькими?
– Да ни черта я не понял, – угрюмо ответил я. – Понял только одно – что ты сейчас схватишь пистолет и наделаешь глупостей.
Я чувствовал себя на редкость погано. Мне казалось, что этот худой человек только что вскрыл и развесил просушиваться всю мою жизнь. Выставил на всеобщее обозрение мой тщательно скрываемый страх, включил микрофон, жадно улавливавший вопли моих инстинктов. Доказал мне, что я, удовлетворившийся тем, что всплыву в любом случае и даже не пытавшийся его остановить, когда он унижал девушку, – такая же сволочь. Что вся моя жизнь – действительно череда абсолютно бесполезных событий. Что дальше все будет так же, что ничего не изменится, и уже мои правнуки, которым, возможно, не доведется застать меня на этом свете, даже подозревать не будут о моем существовании.