Страница 8 из 40
– Ой, что это из тебя вылезло? – испугалась Юрико, оторвав от разошедшейся раны испачканный кровью ком марли.
– Жир, – ответил я. – Думаешь, человеческая шкура сразу к мясу крепится?
Разрез вышел кривоватый, но довольно глубокий. Судя по тому, что вытекающая кровь не пульсировала – повреждена была одна из тонких подкожных вен. Если не копаться с удалением червя слишком уж долго, кровопотеря должна составить не больше чашечки для сакэ.
– Подай «москит», – попросил я, сунув Юрико скальпель. За прошедшую неделю она выучила названия инструментов.
– Держи.
Я вывернул руку еще сильней и завел острый кончик зажима в рану. Вот это было по-настоящему неприятно – ковыряться внутри самого себя железкой. Тем более что я почти сразу понял – толку от этого не будет. Глядя в зеркало, держа «москит» за спиной, весь перекрутившись, я абсолютно потерял чувство сопротивления мягких тканей инструменту, а без этого нащупать в подкожной клетчатке проволочника было невозможно.
– Нет, – сдался я через несколько секунд, – ничего не выйдет…
Юрико, присев на корточки, продолжала держать все более намокающий бинт под раной, ловя сочащуюся кровь.
– Слышишь? – повысил я голос. – Ничего не выйдет!
– И как быть? – подняла она голову.
За то время, что я занимался собственной проблемой, из памяти полностью вылетело недавно произошедшее, и ее раздутый ватными затычками нос, ее гнусавый голос и приоткрытый рот неприятно меня поразили.
– Я не смогу его вытащить, – пришлось признаться мне, и снова шепотом. – Возьми зажим, – протянул я ей инструмент вперед ушками, – попробуй сама.
– Я не умею, – отодвинулась Юрико.
– Научишься, – попробовал я ее успокоить. – Тут нет ничего сложного.
Видимо, она поняла, что иного выхода нет, и с опаской протянула руку к «москиту». Она ковырялась минут десять, и все это время я балансировал на грани обморока. Юрико то ли забыла, что даже под кожей у человека есть нервы, то ли впала в панику, которая проявлялась совершенно безжалостными дерганьями, растягиванием раны, грубыми мазками марлевых тампонов по окровавленной коже. Наконец, она рванула сильней обычного и торжествующе показала мне захваченного зажимом проволочника.
– Во, смотри! Жирный какой!
Я с трудом сконцентрировал зрение на кончике инструмента.
– Почти взрослый…
– А ты что такой мокрый? – только сейчас она обратила внимание на мое состояние.
– Жарко… – и, отчетливо понимая, что даже один кровоостанавливающий шов на рану мне наложить уже не под силу, спросил: – зашить сама сумеешь?
– Попробую, – ответила Юрико.
По-моему, копаться в ранах становилось для нее удовольствием…
«…В отсутствие лечения на 3-4-й неделе наступает пик клинической симптоматики. В зависимости от преобладания поражения органов и систем, на первый план выступают либо признаки общей интоксикации (высокая температура, мышечные и суставные боли, диспепсия, кожные проявления аллергических реакций, изменения в биохимии крови), либо локальные (паразитарная пневмония, печеночные и почечные абсцессы, перитонит при множественных перфорациях стенки кишечника, слепота при поражениях глаз). Наиболее тяжелой является клиника генерализованной инвазии у пациентов с ослабленным иммунитетом: беременных, больных туберкулезом, страдающих от недоедания и авитаминоза. Прогноз у таких больных даже в случае немедленного начала массированной химиотерапии негативный…» (там же, стр. 131).
За две с лишним недели пребывания взаперти и почти не вставая с постели, с зашторенными окнами, благодаря чему в комнате была либо ночь, либо закатные сумерки, наш ритм сна и бодрствования сбился окончательно. Всякий раз после еды (ели мы мало, но невзирая на это ощутимо толстели) или приема очередной дозы алкоголя – на нас наваливалась слабость и потливость, сопровождающиеся коротким сном-оцепенением, похожим на отравление ядом кураре. Сознание растягивало секунды в минуты, минуты в часы, тело же будто разбивалось мгновенным параличом или даже нет, не разбивалось, а попросту исчезало, растворялось в застоявшемся, темном и густом, как соевый соус, воздухе комнаты.
Не сразу, но пришлось дать себе отчет об основной проблеме, которую я не учел при выработке плана, – вынужденном бездельи. В тот момент мне казалась главной сама болезнь, а присутствие рядом со мной Юрико – фактором, снимающим массу трудностей. Однако все оказалось совсем не так.
Уже через два или три дня мы почти перестали разговаривать. Короткие фразы, произносимые лишь в случае крайней необходимости: «Хочешь есть?», «Тебе больно?», «Повернись на бок!», «Попробуй заснуть» – вот и все, чем мы обменивались. Ощупывания друг друга, выполняемые каждые несколько часов, поначалу вызывали неловкость и страх, потом дошли до автоматизма, превратились в привычку, а сейчас стали нудной обязанностью, замешанной на брезгливости. Ничего странного: на каждом из нас уже несколько сотен ранок в разной степени заживления, некоторые из них, как ни старался я соблюдать правила хирургической асептики, воспалились и начали подгнаиваться, вынуждая расходовать на перевязки скудный запас бинтов. Плюс то самое нездоровое увеличение веса, отеки на лице и ногах, неистребимый запах перегара и пота.
Пару раз, выйдя из оцепенения в разгар дня, я пробовал читать, пристроившись с книжкой на коленях в полоске света, косо падающего в комнату между экранами. К стыду своему, должен признаться, что из этой затеи ничего не вышло: после недели вынужденного пьянства, необходимого в той же мере, в какой при лечении пневмонии требуется поддержание в крови больного нужного уровня антибиотиков и сульфаниламидов, мой разум отказывался воспринимать текст. Словно дошкольник, я разглядывал оттиснутые типографской краской причудливые иероглифы, не в состоянии вспомнить значение большинства из них, как если бы передо мною были вавилонские глиняные таблички с клинописью или древнеегипетские пиктограммы. Потратив в бесплодных усилиях около часа, пришлось навсегда отказаться от затеи читать с прокисшим тофу вместо мозгов.
Толчком перейдя от сна к бодрствованию, в котором о бодрости не могло быть и речи, я некоторое время прислушивался, пытаясь понять, что именно меня разбудило. Наконец, понял: возле двери моей квартиры шаркали по цементу чужие туфли.
– Куда? – спросила голосом, в котором сна не было ни на фун, беззвучно лежащая до того Юрико.
– Спи, – прошептал я в ответ. – Пойду послушаю… Кажется, кто-то рядом с дверью бродит…
Она не шевельнулась, и мне показалось, что весь обмен репликами лишь почудился: мало ли до какой степени безумия может дойти человек, запертый в собственной квартире без глотка свежего воздуха, да к тому же смертельно больной.
Я бесшумно поднялся с матраца и на цыпочках прокрался в крошечную прихожую. Да, здесь намного лучше было слышно, как на внутренней лестничной площадке кто-то расхаживает. Воры? Еще не хватало – попасть в такое положение! Впрочем, нет, кажется, неизвестный начал спускаться по лестнице.
Я вернулся в комнату и вновь начал укладываться. Нет смысла вставать так рано – приготовленная с вечера еда, которой хватит на два или три дня, стоит в холодильнике. Голова привычно побаливала, мочевой пузырь может потерпеть еще с час.
– Кто был? – оставаясь совершенно неподвижной, спросила Юрико. Мне кажется, если бы она однажды перестала дышать, я не сразу бы это заметил.
– Не знаю.
– А что ему было надо?
– Тем более не знаю.
– Как мне все это надоело…
Юрико вскоре снова задышала легко и беззвучно, я же остался лежать, понимая, что заснуть уже вряд ли удастся.
Мысли, вяло покружившись над темой неизвестного за дверью, скользнули к ближайшей перспективе, затем к сегодняшнему положению и вскоре вновь скатились в наезженную за время заточения колею: как могло так случиться, что мы с Юрико заболели одновременно?