Следствие защиты

Уоррен сцепил пальцы за головой и откинулся назад, на спинку стула, хрустнув при этом позвоночником. Это было похоже на безумие. Он добился взаимопонимания с Лу Паркер. Впереди у него маячил процесс Баудро. Самый важный судебный процесс в его жизни. Если бы Уоррену удалось выиграть его со Скутом, если бы он смог произвести на Скута хорошее впечатление, он достиг бы даже большего, чем простое возвращение на прежний путь. Однако Уоррен не мог заставить себя отступиться от Куинтаны. Ему тогда стало бы очень стыдно.

Однажды Уоррен поставил на Верджила Фрира и проиграл. Может быть, жизнь предоставила ему всего лишь одного такого клиента. А может быть, и нет, и Уоррен снова повторял ту же самую ошибку. Мысль об этом казалась ужасающей.

Но с упрямой уверенностью он отогнал эту мысль прочь. Он уже не тот человек, каким был четыре года назад.

– Нет, Гектор, я не верю, что это сделал ты.

– Вы не верите?

В глазах Гектора снова засверкали слезы. Были ли это слезы боли или радости, Уоррен не знал.

– Нет, я действительно в это не верю. Я никогда не стал бы лгать тебе.

– Тогда почему я должен идти в тюрьму на двадцать лет?

– Мне нечего тебе на это ответить, – сказал Уоррен.

Гектор медленно покачал головой.

Щеки Уоррена вспыхнули.

– А теперь слушай меня. Я нарушаю правила, но я скажу, что бы сделал я, окажись на твоем месте, – я имею в виду, если бы я был невиновен, если бы не дурачил своего адвоката в надежде на чудо, которое никогда не произойдет, – так вот, тогда я бы как следует помолился и согласился пойти на суд. Если бы я действительно был невиновен. Но это твоя жизнь, а не моя. Твои шансы на проигрыш очень велики. Они просто огромны. Колоссальны. Твое дело выглядит безнадежным. Я не подталкиваю тебя ни на дюйм ни в том, ни в другом направлении. Я просто говорю тебе, что думаю.

– Хорошо, – тихо сказал Куинтана.

– Что хорошо?

– Я иду на суд.

– Ты хочешь сделать это? Испытать судьбу?

– Да.

– Ты понимаешь, что произойдет, если ты проиграешь?

– Да. Меня убьют, заставят уснуть навечно. Может быть, это не так страшно, как двадцать лет тюрьмы. Я не знаю. Для меня это неважно. Я невиновен.

“Пустяковое дело, оно должно быстро пойти”. Что же я-то делаю? Играю жизнью и смертью другого человека? Но нельзя же принуждать другого признаваться в преступлении и отнимать у него целых двадцать лет жизни, особенно если он утверждает, что невиновен, и ты веришь ему. Разве быть адвокатом – это значит делать такое? И со званием человека это вряд ли совместимо. Чувство уверенности в невиновности Куинтаны вновь поднялось со дна души Уоррена. Если я и верю в это, подумал Уоррен, то все-таки мой выбор несравним с тем выбором, что сделал Куинтана. И если его казнят, то мне предстоит прожить с этим больше, чем ему.

Не было никакой возможности пожать друг другу руку ни сквозь решетку, ни сквозь щель под нею, предназначенную для передачи документов. Уоррен прижал ладонь к холодному металлу. Куинтана прислонил свою с другой стороны.

Уоррен собрал со стола бумаги.

– Я сделаю все, что смогу, – пообещал он. – Мы, как говорится, доставим этим мерзавцам удовольствие за их деньги. Но только, ради Бога, если ты передумаешь, дай мне об этом знать.

Судья Паркер вызвала Уоррена в свой кабинет после разговора с Нэнси Гудпастер. Нэнси выглядела несчастной. Она сказала Уоррену:

– Я думаю, вы делаете ошибку. И вы, и Куинтана.

Уоррену снова вспомнились его юношеские представления о том, что закон призван защищать людей, а адвокаты – знаменосцы порядочности и чести. И еще он вспомнил, как Гектор сказал: “Я не знаю. Для меня это неважно. Я невиновен”.

Уоррен сидел на диванчике напротив книжного шкафа, полного “гарвардских классиков”, перед письменным столом судьи. В окно, расположенное за спиной Уоррена, изо всех сил светило полуденное солнце и жгло ему шею. На столе, за тибетской статуэткой, изображавшей коня, стояла бронзовая табличка, некогда упомянутая Риком Левиным, которая взывала к Божественному провидению и обещала здешней хозяйке Божью милость. До сих пор Уоррену не доводилось видеть эту табличку. Он даже подумал, уж не ставит ли ее судья лишь в исключительных случаях.

Лу Паркер ткнула в сторону Уоррена сигаретой, зажатой между ее большим и указательным пальцами так, словно это был дротик, который она вот-вот собиралась в него метнуть. Прямо в переносицу.

– Позвольте мне кое в чем разобраться, мистер Блакборн. Меньше недели назад вы обратились к обвинителю с просьбой о предварительной договоренности.

– Все верно, ваша честь.

– Нэнси согласилась на сорок лет. Это очень хорошее предложение.

– Но мой клиент отказался принять его, ваша честь.

– Если ко мне попадает парень, обвиняемый в предумышленном, я даю ему от пятидесяти до шестидесяти лет.

Когда ты в хорошем настроении, подумал Уоррен.

– Мой клиент – человек упрямый, – сказал он. – Он утверждает, что невиновен. И у меня есть основания ему верить.

Паркер проскрежетала:

– В таком случае, вы глупец. Мне помнится, как однажды, и не так давно, мы с вами сидели в этом самом кабинете и, казалось, неплохо понимали друг друга. Мне не обязательно знать факты, касающиеся дела, пока оно не вынесено на суд, однако я не глухая и не слепая. Я говорила вам, что для обвиняющей стороны это всего лишь кит в бочке. Я говорила, чтобы вы добились от этого парня признания и не отнимали у меня рабочего времени. Вы полагаете, я забыла? Теперь вы делаете обратное, и я обещаю, что впредь вы уже никогда не получите назначений в моем суде.

– Ну, так и пусть Нэнси сделает свой лучший выстрел, – сказал Уоррен, проигнорировав угрозу. – Какая разница, если мой клиент настаивает на суде?

Паркер повысила голос:

– Я объясню вам, какая разница. Предполагается, что вы действуете исключительно в интересах этого человека. Если он настаивает на своей невиновности, не имея при этом и малейших шансов на успех, а вы добиваетесь предложения, которое спасает его ничтожную жизнь, то на вас ложится ответственность за то, чтобы убедить его принять это предложение. Даже если вы считаете своего клиента невиновным! Это все слишком элементарно, однако у меня есть нехорошее чувство, что определенные элементарные вещи время от времени становятся для вас недоступны, как это уже было однажды.

Уоррен нахмурился, нервно застучав пальцами по ручке дивана. Острие дротика вонзилось до крови.

Судья наклонилась вперед, словно гончая, застывшая над добычей.

– Достаточно ли решительно вы говорили с этим Куинтаной?

– Я сделал все, что мог, – сказал Уоррен, не вполне уверенный, что это правда.

– Почему же я не очень вам верю? Почему в голову мне приходит мысль, что вы задумали отнять у суда две недели столь ценного времени, чтобы покрасоваться перед публикой? А заодно и отхватить солидный гонорар за каждый день, проведенный вами в суде?

– Я не знаю, ваша честь, – сказал Уоррен, не скрывая своего раздражения. Его затылок и шея буквально поджаривались в косых лучах солнца, светящего в окна. – Почему бы вам самой не рассказать, как это вам в голову приходят такие мысли?

– Не дерзите мне, адвокат!

– В таком случае, судья Паркер, не ставьте под сомнение действия, предпринятые мною в интересах клиента, которого вы никогда не видели и который, хочу вам напомнить, настаивает на своей невиновности.

– Как делают и все они, – сказала Паркер, – до тех пор, пока им не представишь неопровержимые факты. Мы обсуждаем здесь не освобождение на поруки и не девяностодневный курс тюремной терапии. Речь идет о смертельном уколе цианида. Buenas noches, Jose[26].

– Он все это понимает.

При виде настойчивости Уоррена судья окончательно озлобилась. Ее лицо покрылось красными пятнами.

– Да что вы рассчитываете на этом выиграть, адвокат? В моем суде вы работы уже не получите. Дело вряд ли попадет на первые полосы газет – какой-то тупоголовый и невежественный бродяга-мексиканец, обвиняемый в убийстве вьетнамского разнорабочего. Так что же у вас на вашем – с позволения сказать – уме? Как вы сами-то объясняете этот фарс?

26

Привет, Хосе (исп.).