Хрущев

Войдя в зал, депутаты увидели на обычном почетном месте большую статую Ленина. Рядом с ней не было ни портрета, ни фотографии Сталина. Первые слова Хрущева, обращенные к съезду, звучали так: «За период между XIX и XX съездами мы потеряли виднейших деятелей коммунистического движения — Иосифа Виссарионовича Сталина, Клемента Готвальда и Кюити Токуда. Прошу почтить их память вставанием» 2. Готвальд был лидером чешской компартии, Токуда — генеральным секретарем компартии Японии. После нескольких секунд молчания, вспоминал итальянский делегат Витторио Видали, «мы начали в недоумении оглядываться друг на друга. Что это значит? Кто такой этот Токуда? И что за странная торопливость — как будто Хрущев боится или стыдится называть эти имена» 3.

Основными мероприятиями съезда были отчет ЦК о внутренней и внешней политике СССР, прочитанный Хрущевым, и доклад Булганина о выполнении шестой пятилетки. За ними, как обычно, последовала «дискуссия», состоявшая из заранее подготовленных речей советских и иностранных коммунистов. Оба доклада были посвящены в основном экономическим вопросам и достаточно бесцветны. Однако в речи Хрущева прозвучало несколько намеков на то, что странное соседство Сталина с никому не известным японцем во вступительном слове было не случайно. ЦК, объявил он, «решительно отвергает культ личности как чуждый духу марксизма-ленинизма». В другом месте он обрушился на «атмосферу беззакония и произвола». Это может относиться только к Сталину, подумал Видали. Однако бразильский депутат, сидевший рядом, шепнул ему, что, скорее всего, речь идет о Берии 4.

Та часть речи Хрущева, что была посвящена внешней политике, также представляла собой знаменательный разрыв с догматами сталинизма (новая мировая война «не неизбежна»; разные страны могут идти к социализму различнымипутями; возможен даже мирный, нереволюционныйпуть), однако имя Сталина не упоминалось и здесь. Аналогичные намеки проскальзывали и в речи Анастаса Микояна: «…В течение примерно двадцати лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности…» 5Услышав лестное упоминание о Сталине в письме Мао Цзэдуна, депутаты разразились аплодисментами, а когда лидер французской компартии Морис Торез начал восхвалять Сталина с трибуны, поднялись с мест и приветствовали его бурной овацией 6.

Заседания проходили в течение десяти дней; наконец, 25 февраля съезд завершил свою работу. Иностранные делегаты и гости уже паковали чемоданы, когда советские делегаты были приглашены на закрытое, не значащееся в расписании заседание. Когда Хрущев и другие члены Президиума заняли свои места на сцене, «лица у них были красные и взволнованные», вспоминал специалист ЦК по культуре Игорь Черноуцан, который сидел в первом ряду и мог рассмотреть все детали. Хрущев говорил почти четыре часа, лишь один раз сделав перерыв. Суть его речи заключалась в жесточайшей критике Сталина, который, по словам Хрущева, был виновен в серьезнейших «злоупотреблениях властью». Во время его правления «массовые аресты и ссылки тысяч и тысяч людей, казни без суда и без нормального расследования порождали неуверенность в людях, вызывали страх и даже озлобление». Обвинения в контрреволюционных действиях были «нелепыми, дикими, противоречащими здравому смыслу». Невинные люди признавались в преступлениях благодаря «применению физических методов воздействия, путем истязаний, лишения сознания, лишения рассудка, лишения человеческого достоинства». И за все это несет персональную ответственность Сталин: он «сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить, бить и бить» 7. Хрущев перечислил «честных и ни в чем не повинных коммунистов», которых замучили и убили, несмотря на исторгнутые у них пыткой фальшивые признания и мольбы к Сталину о милости. Он обвинил Сталина в некомпетентном руководстве во время войны, в «чудовищной» депортации кавказских народов, в «мании величия», благодаря которой он мог себе позволить фразы типа: «Вот шевельну мизинцем — и не будет Тито. Он слетит…», в поощрении «тошнотворно-льстивых» восхвалений в свой адрес, наконец, в полном разрушении сельского хозяйства, ибо Сталин был человеком, который «никуда не выезжал, с рабочими и колхозниками не встречался», а страну «изучал только по кинофильмам. А кинофильмы приукрашивали, лакировали положение дел…» 8.

Хрущев сказал многое, но о многом и умолчал. В его изображении Сталин сделался тираном не ранее середины тридцатых. Хотя троцкистская и бухаринская оппозиции не заслуживали «физического уничтожения», это были «идеологические и политические враги». Хрущев симпатизировал не всем жертвам Сталина, а лишь невинно убиенным коммунистам,у многих из которых руки были по локоть в крови. Хрущев не только пощадил Ленина и советский режим, но и вознес им хвалу. Сталин, по его словам, предал Ленина — и Ленин предвидел это предательство, как следовало из документов, которые Хрущев представил делегатам съезда 9.

Хрущев предлагал вернуть страну к ленинизму. В то же время он оправдывал себя и других наследников Сталина. «Где же были члены Политбюро? — спрашивал он. — Почему вовремя не выступили против культа личности? Почему начали действовать только сейчас?» Ответ он давал тот же, что и позже в своих мемуарах — довольно слабый ответ: оказывается, члены Политбюро «в разное время смотрели на вещи по-разному», они, мол, не знали, что творит от их имени Сталин, а когда узнали, было уже слишком поздно. Хрущев повторил слова Булганина, сказанные ему однажды в машине по дороге из Кремля на дачу: «Вот иной раз едешь к Сталину, вызывают тебя к нему как друга. А сидишь у Сталина и не знаешь, куда тебя от него повезут: или домой, или в тюрьму». В последние годы, продолжал Хрущев, «Сталин, видимо, имел свои планы расправы со старыми членами Политбюро», он хотел «уничтожить старых членов Политбюро и спрятать концы в воду по поводу неблаговидных поступков Сталина, о которых мы сейчас докладываем» 10.

Закончил он так: «Мы должны со всей серьезностью отнестись к вопросу о культе личности. Этот вопрос мы не можем вынести за пределы партии, а тем более в печать. Именно поэтому мы докладываем его на закрытом заседании съезда. Надо знать меру, не питать врагов, не обнажать перед ними наших язв. Я думаю, что делегаты съезда правильно поймут и оценят все эти мероприятия» 11.

Многие на съезде были «классическими» сталинистами: эти люди, уничтожавшие бывших коллег и взбиравшиеся наверх по их трупам, теперь испугались за собственные головы. Другие, тайно ненавидевшие Сталина, не верили своим ушам. По воспоминаниям будущего главы КГБ Владимира Семичастного, поначалу речь была встречена «мертвым молчанием; слышно было, как муха пролетит». Наконец послышался шум — сдержанный, приглушенный. Захар Глухов, преемник Хрущева в Петрово-Марьинском районе Донецкой области, чувствовал «одновременно восторг и тревогу» и восхищался Хрущевым, «решившимся заговорить о таких вещах перед такой аудиторией». Дмитрий Горюнов, главный редактор «Комсомольской правды», проглотил пять таблеток нитроглицерина: у него было больное сердце. «Мы спускались с балкона и в лицо друг другу не смотрели, — вспоминал Александр Яковлев, в то время — рядовой функционер отдела пропаганды ЦК, а впоследствии — один из „прорабов перестройки“. — То ли от чувства неожиданности, то ли от стыда или шока». Выходя из зала вместе с другими, Яковлев слышал, как некоторые бормочут себе под нос: «Да-а… Да-а…» — вкладывая в это простенькое междометие целую бурю противоречивых эмоций 12.

Хрущев говорил «эмоционально и взволнованно», вспоминал Черноуцан, перемежая свою речь красочными отступлениями. «Самое интересное из того, что он говорил», как утверждает Яковлев, не попало в официальную стенограмму, опубликованную на Западе в 1956 году, а в СССР не печатавшуюся до 1989 года. Его ненависть к Сталину особенно ярко проявилась в рассказе о страшных поражениях под Киевом и Харьковом в 1941 и 1942 годах. По рассказу Черноуцана, «он взорвался и начал кричать в ярости: „Он был трус! Он просто боялся! За все время войны на фронте не побывал ни разу!“» 13.