Хрущев

Для советского внешнеполитического курса такие речи были типичны. Это понимал Эйзенхауэр, заметивший в частном разговоре, что для Хрущева решительные разговоры — не прелюдия к решительным действиям, а, скорее, их замена. Но не так смотрел на это Кеннеди. Согласно Артуру М. Шлезингеру-младшему, «агрессивная самоуверенность, пронизывающая остальную часть речи [кроме отказа от ядерной войны], и особенно прозвучавшая в ней вера в победу социализма благодаря мятежам, диверсиям и партизанским войнам, встревожила Кеннеди, несмотря на поступающие из Москвы знаки, свидетельствующие о дружелюбии». Проигнорировав предупреждение Томпсона о том, что эта речь представляет лишь одну сторону сложной личности Хрущева, Кеннеди воспринял ее как «серьезное изложение советских намерений», приказал своим помощникам «внимательно изучить» ее текст и сам в своей речи 30 января заявил: «Не следует убаюкивать себя уверенностью, что обе державы [СССР и Китай] отказались от планов мирового господства — планов, которые они обе совсем недавно подтвердили. Напротив, наша задача — убедить их, что агрессия и диверсия не станут выгодными путями к исполнению их планов» 33.

Два дня спустя США провели испытательный запуск первой межконтинентальной ракеты «Минитмен»; пресса назвала это прелюдией к серьезным испытаниям, которые будут проведены в середине 1962 года. 6 февраля секретарь по обороне Роберт С. Макнамара заявил, что пресловутая уязвимость США для советских ракет, на которой так настаивает Хрущев, — миф 34. Между тем на просьбы Хрущева о саммите по-прежнему не поступало официального ответа, что вовсе не было напрямую направлено против Хрущева, — но он-то об этом не знал 35.

В частных беседах Кеннеди не проявлял особого беспокойства по поводу планов Хрущева — настолько, что после его встречи 11 февраля с советниками по советским делам Чарльз Болен встревожился: ему показалось, что президент недооценивает стремление Хрущева к мировому экспорту коммунизма. Или, возможно, тревога Кеннеди трансформировалась в то, что госсекретарь Дин Раск определил как чрезмерную готовность к переговорам с Хрущевым? «У Кеннеди создалось впечатление, — рассказывал позже Раск, — что, стоит ему сесть с Хрущевым за стол переговоров, из этого обязательно что-нибудь получится — наладится взаимопонимание и сблизятся позиции по различным вопросам». Сам Кеннеди говорил своему помощнику Кеннету О'Доннелу: «Я хочу показать ему, что мы не слабее его. Через обмен посланиями это показать невозможно. Я хочу сесть с ним за один стол и показать ему, с кем он имеет дело» 36.

21 февраля, проведя еще одну встречу со своими советниками по советскому вопросу — Томпсоном, Гарриманом, Кеннаном и Боленом, — президент одобрил «неофициальный обмен взглядами» с Хрущевым и предложил провести его, как только позволит международное положение и расписание обоих лидеров. 27 февраля, вернувшись в Москву, посол Томпсон должен был передать Хрущеву письмо от Кеннеди и обговорить детали встречи. А тем временем, по словам Трояновского, надежды Хрущева на Кеннеди начали «таять» и он «занял выжидательную позицию», «не торопясь с ответом» на предложение президента о встрече и обмене мнениями 37.

Не помогало делу и развитие событий в Конго, откуда 13 февраля пришло известие об убийстве Патриса Лумумбы, ответственность за которое советский руководитель возложил на «западных колониалистов» и поддерживающего их Генерального секретаря ООН Хаммаршельда. Кроме того, западные страны продолжали упорствовать в вопросе о Германии и Берлине. 17 февраля СССР направил в Бонн меморандум, в котором указывалось, что прежде западные лидеры говорили: «„Подождем немного, сейчас не время. В США идет подготовка к президентским выборам. Подождем, пока там все закончится“. А после выборов они говорят: „Президент и новое правительство США только-только вступили в свои должности и еще не освоились со своими новыми обязанностями…“ Если позволить делу идти таким чередом, это может продолжаться до бесконечности» 38.

27 февраля Томпсон вернулся в Москву — а на следующий день Хрущев отправился в очередное сельскохозяйственное турне, не потрудившись перед этим его принять. Томпсон сумел передать письмо президента только 9 марта, поймав Хрущева в Новосибирске. Советский руководитель остановился в Академгородке, возведенном не так давно по его приказу. Академики, члены Сибирского отделения Академии наук, заметили, что председатель Совета министров чем-то недоволен. Томпсон пишет, что Хрущев «выглядел безмерно усталым, его вид поразил даже моих советских спутников»; и когда советский лидер узнал, что в письме Кеннеди нет ни слова о Берлине, его настроение, разумеется, не улучшилось 39.

С самой инаугурации Кеннеди старался избегать этой темы. Еще в феврале Томпсон предупреждал, что, если по германскому вопросу «не будет достигнут прогресс», Хрущев, весьма вероятно, «пойдет на подписание сепаратного мирного договора», после чего, вполне возможно, ГДР попытается «затянуть удавку на шее» у Западного Берлина. Чтобы избежать этого, необходимо «проявить активность по германскому вопросу, дав понять, что реальный прогресс может быть достигнут после выборов в Германии» 40. Однако президент отказался от этого плана и проинструктировал Томпсона не упоминать о Берлине в Новосибирске. Хрущев, сухо замечает Томпсон, сумел сдержаться лишь потому, что к этому времени уже потерял надежду выдоить молоко из камня: «…Хрущев заметил, что я не упомянул германский вопрос, который он хотел бы обсудить. Он сказал, что СССР высказал свою позицию в меморандуме к Аденауэру… Сказал, что детально объяснил свою позицию президенту Эйзенхауэру… Сказал, что ему очень хотелось бы, чтобы президент Кеннеди с пониманием отнесся к советской позиции по германскому вопросу» 41.

На это Томпсон смог ответить лишь, что президент «пересматривает нашу политику в Германии и хотел бы обсудить ее с Аденауэром и другими союзниками, прежде чем приходить к каким-то выводам». Однако он не предвидит «больших перемен» с американской стороны. Он предупредил Хрущева, что, «если что-либо способно заставить нас увеличить расходы на вооружение в той мере, как это было во время Корейской войны, — это убежденность, что Советы хотят выдавить нас из Берлина…» 42.

Несколько дней спустя Томпсон предупреждал своих боссов: «Все мои коллеги-дипломаты… полагают, что, если не начать переговоры, Хрущев подпишет сепаратный мирный договор с Восточной Германией, что вызовет кризис в вопросе о Берлине» 43. Он предположил даже, что Восточный Берлин будет отгорожен стеной, «дабы прекратить поток беженцев, с которым они не могут мириться». Но обе стороны не обращали внимания на его предупреждения. Заботясь о своем престиже, Хрущев не думал о престиже Кеннеди. Кеннеди же полагал, что раз Хрущев ждет уже три года — может подождать еще.

В середине апреля на даче в Пицунде Хрущева посетили американский журналист Уолтер Липман и его жена Хелен. Чередуя разговоры с прогулками, партиями в бадминтон (во время которых пожилой и грузный, но энергичный Хрущев разбил Липманов в пух и прах) и двумя роскошными обедами, Хрущев указывал на сепаратный мирный договор с Германией как на единственный выход для себя. «Я не хочу напряженности, — повторил он несколько раз. — Я знаю, что это создаст напряженность, и хочу ее избежать. Но, в конце концов, ничего другого мне не остается». Когда Липман заговорил об опасности войны, Хрущев заявил: «Нет на Западе таких глупых политиков, которые могли бы развязать войну, где погибнут миллионы людей, из-за мирного договора с ГДР… Не родился еще такой идиот». Следуя подсказке из Вашингтона, Липман предложил пятилетний мораторий по берлинской проблеме. Хрущев посмотрел на него как на ненормального 44. Месяц спустя, когда Томпсон предложил оставить Берлин «как есть», Хрущев резко ответил, что «ждать можно до осени-зимы нынешнего года, а потом будет поздно. Он напомнил мне, что первоначально пытался решить проблему за шесть месяцев — а прошло уже тридцать» 45.