Хрущев

Наконец помощник советского лидера сообщил, что Хрущев отказывается от дальнейших встреч. «Скажите ему, — ледяным тоном ответил де Голль, — что у цивилизованных людей принято отвечать на письменные предложения в письменном виде» 87. Несколько минут спустя советский представитель сообщил, что Хрущев напишет ответ, но не будет появляться на заседаниях, пока американцы не выполнят его предварительных условий. Возможно, Хрущев все еще надеялся, что Эйзенхауэр сделает шаг к примирению. «Кто же должен был взять на себя инициативу? — спрашивал он в своей речи после возвращения в Москву. — Любому ясно, что тот, кто разорвал добрые отношения, начавшие складываться между двумя нашими странами. Нет, он ждал, что я начну его просить о встрече!» 88

Перед отъездом из Парижа Хрущев провел в Пале де Шайо пресс-конференцию перед почти тремя тысячами журналистов, которая длилась два с половиной часа. Стоя между серолицым Громыко и мрачным густобровым Малиновским, Хрущев, по выражению Трояновского, «полностью потерял самообладание». В ответ на крики и свистки, по его мнению, исходившие от западногерманских журналистов, он, потрясая кулаками, разразился гневной речью: «Если остатки недобитых фашистских захватчиков будут „укать“ против нас, как это делали гитлеровские разбойники… то мы так их „укнем“, что они костей своих не соберут». Когда за этим последовало еще большее возмущение в зале (которое «Правда» описывала так: «Бурные аплодисменты. Возгласы: „Правильно! Да здравствует мир!“ и отдельные неодобрительные выкрики»), Хрущев напомнил слушателям, с кем они имеют дело: «Я являюсь представителем великого советского народа, который под руководством Ленина, под руководством Коммунистической партии совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию…» Еще больше выкриков и свистков. Снова Хрущев: «Меня радуют эти злобные выкрики, потому что они свидетельствуют о ярости врагов нашего святого дела».

«Я хорошо помню свою мать, — добавил он вдруг, — своего отца, который работал на руднике. Мать редко имела возможность покупать сметану. Но когда случалось, что у нас на столе была сметана, а кот иной раз слизывал эту сметану, то она брала кота за уши, трепала его, потом тыкала носом в остатки сметаны, затем еще трепала и опять носом тыкала. Так обучали кота, который залез туда, куда не позволено» 89.

Впрочем, выступление Хрущева не было таким от начала до конца. По крайней мере на одного репортера он произвел впечатление «добродушного человека с чувством юмора» да и закончил не угрозами войны, а призывами к миру 90. В сущности, учитывая обстоятельства, он держался очень неплохо — и лишь потом, на встрече с восточноевропейскими послами, позволил гневу и обиде прорваться наружу.

По просьбе польского посла во Франции Станислава Гаевского в советском посольстве был организован прием для посланников восточноевропейских стран. В роскошный зал, блистающий позолотой, красными коврами и кожаными диванами, вошел Хрущев в сопровождении Громыко и Малиновского — раскрасневшийся и чрезвычайно воодушевленный. Заказав себе и своим спутникам по рюмке коньяку, он рассказал такой анекдот. В царское время гарнизонные офицеры, снедаемые невыносимой скукой, развлекались необычными «концертами»: напившись до невменяемости, они вызывали к себе солдата, и командир гарнизона пинал его под зад, заставляя пукать в ритме «Боже, царя храни». Но однажды, когда командир давал «концерт» для гостей из соседнего гарнизона, у солдата ничего не получалось. Он очень старался, и наконец, продолжал Хрущев, «не смог больше сдерживаться: „Ну вот, хотел пернуть, а вместо этого обосрался!“ — воскликнул он. Вот так и с Эйзенхауэром случилось. Хотел пернуть, а сам обосрался. Так, дорогие товарищи, и доложите вашим правительствам».

Хохотали все, кроме Громыко, — тот, как обычно, сидел с непроницаемым лицом. А правда, поинтересовался Хрущев у своего министра иностранных дел, что как раз сейчас (было восемь вечера) англичане надевают вечерние костюмы и садятся ужинать? Громыко смущенно кивнул.

— Значит, Макмиллан сейчас ужинает в смокинге или в вечернем костюме, — заключил Хрущев. — А давайте пригласим его сюда прямо сейчас! Сколько времени уйдет на то, чтобы доставить его сюда? — уточнил он у советского посла Владимира Виноградова. Около получаса, ответил тот. — Тогда позвоните ему и вызовите сюда, — потребовал Хрущев. — Скажите, что я хочу с ним поговорить — именно здесь и именно сегодня вечером, и чтобы был здесь не позже чем через сорок минут. Особенно подчеркните время: хочу посмотреть, как он примчится, роняя на смокинг крошки омлета.

Смущенный Громыко наклонился к уху босса и что-то ему прошептал. Хрущев, раскрасневшийся, с бесовским огнем в маленьких глазках, разразился хохотом. «Андрей Андреевич недоволен, что я такое говорю при вас, — объявил он. — А почему бы и нет? У меня нет секретов от союзников» 91.

По-видимому, Хрущев скоро передумал звать на прием Макмиллана — по крайней мере, никаких следов этой встречи история не сохранила. Однако, как говорится, важно намерение, — а намерение в данном случае весьма красноречиво. Добраться до Эйзенхауэра Хрущев не мог и потому решил выместить свой гнев и свое унижение на элегантном, но уязвимом Макмиллане, заставив его пережить те же эмоции.

Посол Гаевский был настолько поражен, что в беседе с репортером «Нью-Йорк таймс» С. Л. Сульцбергером не удержался от замечания, что Хрущев «несколько неуравновешен». Западногерманский канцлер Аденауэр в интервью тому же корреспонденту выразился резче и прямее: «Хрущев с ума сошел» 92. Американский посол в Великобритании Джон Хей Уитни заметил, что Хрущев в Париже вел себя «как сварливая женщина» 93. Довольны были только китайцы. Они давно предупреждали, что «американским империалистам» верить не стоит, и теперь надеялись (как заявляли в письме в Москву в 1963 году), что «товарищи, столь громко возносившие хвалы так называемому духу Кемп-Дэвида, усвоят этот урок…» 94. Восточная Германия напряженно ждала, что будет дальше. На обратном пути из Парижа, заехав в Восточный Берлин, Хрущев произнес речь в Зееленбиндер-Холле перед десятью тысячами немецких коммунистов. Многие из них ожидали, что теперь-то будет произнесено предложение, перед которым трепетал Запад — о заключении с ГДР сепаратного мирного договора, который положит конец правам западных держав на Берлин. «Американский президент меня предал! — кричал Хрущев. — Да-да, предал!» Однако заключение договора снова было отложено. «Мы хотели бы верить, — заметил Хрущев, — что через шесть — восемь месяцев совещание в верхах состоится. В этих условиях имеет смысл подождать еще немного… От нас это не уйдет. Подождем, лучше созреет» 95.

Кремлевские коллеги Хрущева также сомневались если не в его душевном здоровье, то по крайней мере в правильности его тактики. «Все, что я могу сказать, — говорил по этому поводу Шелепин, — шпионы всегда были и всегда будут. Так что ему следовало найти другое время и место, чтобы объяснить Эйзенхауэру, что он о нем думает» 96. Многие советские дипломаты были недовольны и по другим причинам. Вместо того чтобы добиться хоть какого-то прогресса по неотложным вопросам, Хрущев порвал с Эйзенхауэром, разорвал (по крайней мере на какое-то время) отношения с Западной Германией, оттолкнул от себя восточногерманских интеллектуалов, надеявшихся на сближение с Западом, и подтолкнул Вальтера Ульбрихта к новым интригам вокруг Берлина 97.

По дороге в Москву в самолете Хрущева царило мрачное настроение. И, прилетев домой, он не бросился, как обычно, в Лужники докладывать о своих успехах советскому народу.

«Так нельзя было поступать с Эйзенхауэром, — рассказывает Микоян. — …Из-за того, что наши ракеты случайно сбили У-2, Хрущев устроил непозволительную истерику… Он виновен в том, что отодвинул разрядку лет на пятнадцать…» Согласен с ним и Трояновский: «Хрущев превзошел самого себя, призывая гнев Божий на голову президента Эйзенхауэра». Трояновский сожалеет о том, что не попытался тактично отговорить босса от этой затеи. Позже Нина Петровна упрекала его и другого помощника Хрущева в том, что они не пытаются влиять на ее мужа: «Почему вы не поправляете его? Если вы не будете обращать внимание на его оплошности, кто же тогда будет?» 98