Хрущев

На праздновании Нового года в Кремле Томпсон имел случай лично убедиться в радужном настроении Хрущева. Праздник был пышным, как и в прошлом году: были приглашены едва ли не все представители советского истеблишмента и дипломатического корпуса, столы ломились от яств и напитков, сверкала украшениями огромная елка. Около двух часов ночи, когда еще произносились тосты и в центре зала танцевали пары в вечерних костюмах, Хрущев пригласил Томпсона, его жену, французского посла с женой и итальянского коммуниста Луиджи Лонго в соседний зал, поменьше, зато с фонтаном. Он хотел также позвать с собой британского и немецкого послов, однако они уже ушли домой, и вместо них Хрущев пригласил Микояна и Козлова. Праздник продолжался в интимной, подогретой алкоголем атмосфере. Хрущев объявил (как докладывал Томпсон в Вашингтон на следующий день), что «чрезвычайно доволен поездкой в США и просто очарован лично президентом Эйзенхауэром», добавив, что не сомневается «в успешном разрешении наших проблем». «Неоднократно и торжественно» повторив, что «при нынешних ужасных средствах вооружения» война стала бы самоубийством, Хрущев похвастал, что на Францию нацелены тридцать советских ядерных ракет, а на Англию — пятьдесят. «А на США?» — спросила Джейн Томпсон. «А это секрет», — ответил Хрущев. Затем Хрущев снова предупредил, что, если на саммите стороны не придут к соглашению по Германии, он подпишет с ГДР сепаратный договор, который положит конец правам западных держав в Берлине. Козлов и Томпсон несколько раз порывались распрощаться, однако разошлись по домам только к шести утра 25.

В тот же вечер Хрущев сделал Томпсонам необычное предложение: пригласил их с детьми и помощника посла Бориса Клоссона, также с супругой и детьми, к себе на дачу на выходные. В пятницу вечером черные лимузины привезли американских дипломатов в Подмосковье, где охранники катали детей на санках с горки. На следующее утро, в шубе и шапке-ушанке, приехал на дачу сам Хрущев. Программа дня включала катание на арабских скакунах на близлежащем конезаводе («Только выбирайте тех, что посмирнее», — предупредил Хрущев конюха), а затем — долгий веселый обед, во время которого Микоян произносил тосты, Аджубей ставил на проигрыватель одну пластинку за другой, Громыко открыто и искренне улыбался (таким Клоссон видел его впервые), а его жена предупреждала американцев, что обед затянется надолго, потому что Хрущев «говорит не умолкая». «Если бы нас сейчас увидел Сталин, — заметил Микоян, — он перевернулся бы в гробу!» 26

В таком же приподнятом настроении Хрущев встретил Генри Кэбота Лоджа, посетившего Москву в начале февраля. Советский руководитель попросил передать Эйзенхауэру, что тот сможет побывать в СССР «везде, где захочет», даже на секретных военных объектах, что Хрущев с нетерпением ждет не только его самого, но и его внуков и что прием будет столь дружеским, что службе охраны президента не придется предпринимать никаких мер предосторожности. Когда Лодж выразил сожаление, что визит Хрущева в Лос-Анджелес прошел «не вполне гладко», тот, махнув рукой, ответил, что давно об этом забыл: «Со временем мои воспоминания об этой поездке становятся все приятнее» 27.

Несмотря на такой оптимизм, Хрущев не мог не замечать, что реальность мало соответствует его ожиданиям. В последующие три месяца он, очевидно, разрывался между надеждой и беспокойством — это видно по той лихорадочной деятельности, которой он старался занять себя, словно опасаясь оставаться наедине со своими мыслями. «Как будто прорвало плотину, — замечает Сергей Хрущев, описывая бесконечные поездки и встречи отца в эти месяцы. — Он крутился, как белка в колесе» 28.

Вскоре после встречи с Лоджем Хрущев в сопровождении сына Сергея, дочерей Юлии и Рады и внучки Юлии отправился в турне по Азии. 11 февраля он прибыл в Индию, 16-го — в Бирму, 18-го — в Индонезию, 2 марта — в Афганистан, а 5 марта вернулся в Москву. Это путешествие должно было укрепить связи СССР с развивающимися странами, однако, учитывая, что три из четырех перечисленных стран он уже посещал пять лет назад, а также то, что расписание Хрущева состояло не столько из переговоров, сколько из приемов и осмотра достопримечательностей, можно сказать, что поездка носила скорее развлекательный характер, а также призвана была укрепить имидж Хрущева как «народного политика», личным обаянием завоевывающего друзей по всему миру.

В конце этого путешествия, когда один западный корреспондент спросил, верны ли слухи, что перед саммитом состоится тайная встреча Хрущева с Эйзенхауэром, тот шутливо ответил: «А мы уже встречались. Вчера. Да-да, он прилетал ко мне сюда, в Индонезию, мы хорошо, по-дружески поговорили, а сегодня он улетел домой» 29. В этой шутке заключалась доля истины: несомненно, Хрущев хотел бы еще раз встретиться и «хорошо, по-дружески поговорить» с Айком. Через час после прилета в Москву Хрущев, по своему обыкновению, рассказал о поездке нескольким тысячам москвичей, собравшимся на стадионе в Лужниках. А десять дней спустя улетел на полторы недели во Францию. Можно сказать, что в феврале и марте он, в сущности, почти не был в Москве.

Франция — это, конечно, не Бирма. Де Голль был одним из «большой четверки», и своим союзникам он доставлял не меньше неприятностей, чем Советский Союз. Если бы Хрущеву удалось убедить его занять на предстоящем саммите те же позиции, что у Эйзенхауэра и Макмиллана, Аденауэр оказался бы в изоляции 30. Кроме того, де Голль был не только ярким политиком, но и яркой личностью. «Чем-то он привораживал Хрущева, — вспоминает его зять и уточняет далее: — Мне представляется, волевой устойчивостью» 31. Восхищался Хрущев и другими его качествами. Повторяя мнение Сталина, он оценивал де Голля как «одного из самых умных государственных деятелей в мире, по крайней мере среди буржуазных лидеров». Нравились ему «трезвость ума и воля» де Голля. Французский лидер как-то обронил, что «не нуждается в комментариях Министерства иностранных дел» по внешнеполитическим вопросам. Немного смущали открытого и импульсивного Хрущева «невероятное спокойствие и неторопливость» прославленного француза 32.

Де Голль отзывался о своем госте намного сдержаннее, но в целом благожелательно. За исключением «одной довольно бурной речи, — рассказывал он Макмиллану, — господин Хрущев был очень любезен». Он «горд и внимательно следит за тем, какое действие производят его слова» — хотя ему и не всегда удается добиться желаемого эффекта. Хрущев — «человек умный, проницательный, всего добившийся своими силами»; однако, хотя в целом он хорошо разбирается в обсуждаемых проблемах, он «не всегда внимателен к деталям» и «для каждого вопроса выработал определенные формулы, которые повторяет по многу раз» 33.

Сам де Голль вел переговоры в совершенно иной манере. «В вопросах межгосударственных отношений у него проявились оттенки, которые мы не могли объяснить, — вспоминал позже Хрущев. — Какие-то особенности его личных политических взглядов, которые он не раскрывал публично». Де Голль разделял мнение Хрущева, что объединенная Германия может представлять угрозу («Если такое случится, — пообещал он, — мы будем с вами»), и определенно не был сторонником объединения. Однако для достижения соглашения по Германии, настаивал он, необходимо снизить напряженность, которую давление Хрущева по берлинскому вопросу только повышает. Если мы сумеем достигнуть реального равновесия сил в Европе, продолжал де Голль, «то не будем больше нуждаться в США». Однако, согласно де Голлю, для достижения равновесия Западная Германия должна быть прочно присоединена к западному лагерю — что совершенно не устраивало Хрущева. Вежливо, но достаточно внятно де Голль дал понять, что считает дипломатию Хрущева грубой и неумелой, а в одном случае даже упрекнул его, как ребенка: «Ваш тон в германском вопросе меня удивляет». Хрущев прав в том, продолжал он, что решение германской проблемы без достижения соглашения по Берлину невозможно — однако это не значит, что давление по берлинскому вопросу приведет к подписанию договора с Германией 34.