Хрущев

Помощники Хрущева пытались «объяснить ему американский плюрализм мнений», говоря, что «обструкции ему устраивает все-таки меньшинство и что большая часть американцев… ему сочувствует» 93. Однако сами они (как и Хрущев) полагали, что все недружественные выступления были подготовлены заранее. «Его это глубоко задевало, — вспоминает Трояновский. — В конце концов, он — глава страны; а ему задают неудобные вопросы, перебивают, открыто и резко возражают. Все это сильно его раздражало. Свойственный ему комплекс неполноценности проявлялся особенно сильно, когда он чувствовал, что оскорблен не только он сам, но и страна, которую он представляет» 94.

Конечно, советский лидер был и хорошим актером. По меньшей мере один американский дипломат, сопровождавший его в поездке, не сомневался, что бурные проявления его темперамента — хорошо продуманные спектакли, призванные заставить Эйзенхауэра защищаться 95. Самолюбие Хрущева страдало. Он твердо решил «не удивляться, не показать себя завистливым простачком». Для этого необходимо было сдерживать свое природное любопытство; однако каждый вечер он расспрашивал других членов делегации, в том числе министра образования Вячеслава Елютина и председателя Днепропетровского областного совнархоза Николая Тихонова, об их впечатлениях от прошедшего дня 96.

Необходимость постоянно сдерживать и свой темперамент, и свое любопытство, писал позже Аджубей, заставляла Хрущева быть «постоянно начеку»; еще более «беспокоились и волновались» его помощники. Каждое утро они просматривали газеты, ища как положительные сообщения, о которых можно было доложить начальству, так и промахи, ответственность за которые можно было возложить на противную сторону. (Те из членов семьи Хрущева, кто читал по-английски, также просматривали газеты. Один раз, увидев в газете карикатурный рисунок толстой женщины, Нина Петровна решила, что американцы высмеивают ее фигуру, и обиделась. «Если бы я знала, что здесь будут такие рисунки, — жаловалась она Джейн Томпсон, — ни за что бы не поехала!» 97) Помощники вздыхали с облегчением, когда «природное умение Никиты Сергеевича держаться естественно в любой обстановке» шло ему на пользу и завоевывало ему друзей — даже на чопорных приемах и ужинах, где собирались сливки общества во фраках и их жены в вечерних туалетах. Однако, пишет Аджубей: «Садясь за стол, где возле тарелок лежали всякие ложки, ложечки, вилки, вилочки, я, бывало, с опаской поглядывал, как Хрущев справляется со всем этим» 98.

Поначалу Хрущев держался почти идеально. Когда президент показывал ему с вертолета «ряды симпатичных чистеньких домов» и запруженные автомобилями шоссе в часы пик, Хрущев не проявил ни восхищения, ни зависти. На торжественном приеме, куда американцы пришли во фраках и вечерних нарядах, а русские — в деловых костюмах и платьях, которые Мэйми Эйзенхауэр назвала «уличными», где подавалась традиционная индейка в клюквенном соусе, а Фред Уэринг со своими «Пенсильванцами» играл «Там, за радугой» и «Боевой гимн республики», в официальном тосте Хрущева скромность («Я не претендую на глубокое знание истории») смешалась с его обычным хвастовством («Это верно, сейчас вы богаче нас. Но завтра мы будем так же богаты, как вы. А послезавтра? Еще богаче! Скажете, плохо?») 99.

На следующее утро в Исследовательском центре Государственного департамента сельского хозяйства в Белтсвилле, Мэриленд, где сотни журналистов поджидали его у входа, а сотрудники центра в белых халатах буквально висели на окнах, высокий гость похвалил «очень хороших коров» хозяев, однако, «не желая умалять ваших успехов», заметил, что в СССР за последние три года «средний удой на корову увеличился на 600 литров» 100.

В тот же день в Национальном пресс-клубе Хрущев произнес речь, знаменательную как мягким и конструктивным тоном, так и особой заботой о том, чтобы его верно поняли: «Если я вдруг как-либо неудачно выражусь, попросите меня повторить… потому что я не хочу, чтобы неверно понятые слова встали между тем, что я хотел сказать, и тем, за что я борюсь» 101. Но первый же вопрос, заданный Хрущеву, касался его роли в сталинском терроре: верно ли, что однажды, получив анонимный вопрос на эту тему, Хрущев попросил задавшего вопрос встать, а когда никто не поднялся с места, сказал: «Вот вам, товарищ, и ответ на ваш вопрос». Этот вопрос был тем более обиден, что, когда он был задан, раздался смех. Хрущев побагровел, глаза его сузились; отвечал он с жаром, однако и с твердой решимостью не поддаваться на провокацию: «Вы, очевидно, хотите поставить меня в неловкое положение и заранее надо мной смеетесь. У нас в России говорят: „Хорошо смеется тот, кто смеется последним“… Могу только добавить, что, хотя у лжи длинные ноги, за правдой ей не угнаться» 102.

Еще одна очевидная (по крайней мере в восприятии Хрущева) провокация касалась его фразы, произнесенной в 1956-м, в пылу гнева, по поводу Венгерского и Суэцкого кризисов. На приеме в честь Гомулки в польском посольстве Хрущев обрушился на западных дипломатов: «Хотите вы того или нет, история на нашей стороне. Мы вас похороним» 103. Речь шла о победе в политической и экономической областях, однако многие на Западе поняли эту фразу буквально. «Если вы не говорили этого, — заметил корреспондент из Национального пресс-клуба, — так и скажите; а если говорили — объясните, что имелось в виду». Хрущев отклонил вызов шуткой: «Если бы такое и случилось, мне жизни бы не хватило, чтобы похоронить вас всех» 104. Но, отвечая на другой вопрос — о советской интервенции в Венгрию, он не смог сдержать гнева. «Так называемый венгерский вопрос, — раздраженно проговорил он, — у некоторых людей застрял в горле, как дохлая крыса, — и противно, и выплюнуть не получается». Согласно советским хроникерам, «этот прямой ответ покорил слушателей естественной комбинацией теоретической глубины и приземленной простоты, известной на Западе как „хрущевский стиль“» 105.

После нескольких мероприятий в Вашингтоне — осмотра городских памятников, знакомства с Комитетом по иностранным делам сената США (где Хрущев, в числе прочих, встретился с Джоном Ф. Кеннеди), приема и ужина в советском посольстве — на следующий день в 8.22 Хрущев и его спутники отбыли специальным поездом в Нью-Йорк, который оставил у Хрущева впечатление «очень большого и шумного города. Поражали световая реклама, насыщенность автомобильным движением, сопровождаемым отравленным, испорченным газами воздухом, который душит людей» 106. Оставив жену и дочерей в отеле «Уолдорф-Астория», Хрущев отправился на ужин с 1600 высокопоставленными нью-йоркцами в отеле «Коммодор». Речи мэра города Роберта Ф. Вагнера и представителя США в ООН Генри Кэбота Лоджа переводчики Хрущева интерпретировали как очередные «провокации» 107. Однако Хрущев спокойно ответил: он «не обратится в вашу капиталистическую веру», поскольку прекрасно понимает — «всякий кулик, по русской пословице, свое болото хвалит» 108.

Позже в тот же день Аверелл Гарриман собрал у себя в особняке на Восточной Восемьдесят Первой стрит тридцать человек, состояние каждого из которых составляло не менее ста миллионов. Здесь были Джон Дж. Макклой, неофициальный лидер восточного истеблишмента, Джон Д. Рокфеллер III, Дин Раск из «Фонда Рокфеллера», Дэвид Сарнофф, владелец Ар-си-эй, а также главы «Метрополитен лайф», «Ситиз сервис» и «Первой бостонской корпорации». Рядом с этими титанами почетный гость Гарримана выглядел инородным телом. Гарвардский экономист Джон Кеннет Гэлбрейт, далеко не столь состоятельный, но приглашенный на вечер благодаря старой дружбе с Гарриманом, позже вспоминал «бесформенного человечка в бесформенном пиджаке, с большой круглой розовой головой и коротенькими ножками, сидящего у камина под большим полотном Пикассо» 109.

На взгляд Хрущева, гости Гарримана выглядели как «типичные капиталисты, но отнюдь не фигуры со свиноподобными физиономиями, как изображали их на наших плакатах времен Гражданской войны». Коктейль на американский манер Хрущеву понравился: «Прием был не за столом: в большом зале люди сидели или ходили и беседовали друг с другом». Однако не понравилось, что «в зале плавал табачный дым». Сквозь этот дым «многие подходили ко мне и перебрасывались фразами. Велось прощупывание: что это за человек? С чем он приехал?» 110