Меч Константина

Сейчас туда поднималась душа Василисы и Лехины молчаливые стоны.

Но, может, был тот яркий миг. Их песней лебединой.

— Скажи, она умерла? — хрипло спросил Леха.

— Она жива, — ответил я. — Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она затаилась на время. Помнишь?

— Помню.

До прихода отряда я читал ему песни Высоцкого, какие запомнил.

После гибели Жар-птицы мы снова вернулись на базу. В отряде поселилась тоска, В первый раз я видел командира пьяным. В кают-компании Ярослав, обхватив голову руками, бормотал:

— Это неправильно… не так… что-то мы делаем не так… так не должно быть…

Командир отбросил бутылку, пнул ногой стул, процедил:

— Наконец-то хоть до кого-то дошло. — И проорал громко: — Хоть кто-то об этом заговорил.

После этого он ушел в свой дом и больше не появлялся.

Февраль целый день сидел с карандашом и папкой бумаги, рисовал, раздраженно комкал листы и выбрасывал. Паша в печали пытался ловить рыбу в пруду, где явно не водилось ничего крупнее лягушек. Монаха не спасал даже меч. Чернее тучи он ходил по базе, и в глазах была беспомощность. «Как же мы дальше будем… драться… если ее не смогли… не уберегли…»

Беспомощность — страшная вещь. Особенно мужская.

В этой ситуации не мог не возникнуть сам собой вопрос о возвращении. На следующий Же день первым его поднял Ярослав, и, кажется, все равнодушно с ним согласились, начали собираться. Даже Февраль. Тогда я пошел к Командиру, растормошил его и сказал, что это предательство. Кажется, в голосе у меня были слезы. Я кричал, что не хочу трусливо бежать, что малодушных Бог наказывает, а Серега и Василиса, и Варяг погибли не для того, чтобы мы удирали, и прочее в том же духе. Он смотрел на меня полупустыми глазами, медленно наполнявшимися смыслом и пониманием.

— Но мы же не удираем, — бормотал он, пытаясь поймать меня за руку. — От войны не убежишь… там она тоже идет… Это не предательство… Ты что, Костя… Успокойся…

— Все опустили руки… это предательство!.. — надрывался я. — И Монах… бросил свой меч… это же крест… вы дезертиры…

Даже в тот момент я смутно осознавал, что предательство здесь ни при чем, его нет. Просто мне казалось, все рушится, отряд распадается и я больше никогда их не увижу. За общим унылым безразличием мне мерещились бесплодность и безнадежность. Это было равнозначно поражению, и я изо всех сил сопротивлялся ему, догадываясь, до чего мой бунт нелеп в такой форме. Но неожиданно у меня появилась поддержка.

— Командир, мальчик прав, — сказал Богослов, стоявший в дверях. — Мы не должны возвращаться так. Мы победители, а не побежденные.

Святополк встал, одернул на себе одежду, пригладил волосы и положил руку мне на плечо.

— Мы уйдем победителями. Я обещаю, Костя.

И в этот момент на улице посыпался град — из автоматных пуль.

— Что за… — ругнулся командир, подскакивая к открытому окну. — Михалыч! Вы что там, учения открыли?.. — крикнул он пробегающему Папаше.

— Нападение, командир! — проорал тот. Святополк схватил оружие.

— Костя, за мной! Федька, прикрывающим… Так начиналась трехдневная осада базы.

Первую атаку мы отбили, хоть и с трудом. Нападающих было явно больше, но им, видимо, не хотелось лезть на рожон. Они отступили, окопались в лесу за забором.

— Вот и взялись за нас, — повторял Монах, оглядывая вражеские позиции в бинокль с наблюдательной точки на крыше столовой. — Вот и взялись…

Я тоже подполз к низкому парапету на краю и попросил бинокль. Сначала ничего не увидел. Деревья, кусты, сплошная «зеленка». Потом вдруг зашевелилась трава, и земля будто вспухла кочкой. Я разглядел лицо, ствол пулемета.

— Маскироваться они умеют, — медленно, с расстановкой произнес Монах. — Подо что хочешь могут. И шлангом прикинутся, и тучкой, чтоб мед у пчел воровать, и крылышки ангельские нацепят…

Это были «кобры», Пятая колонна легионеров. Как они вышли на базу, осталось неясным. Но никто особенно и не пытался это выяснить. В конце концов, просто могли засечь с воздуха, время от времени здесь пролетали вертолеты. Основным было другое. Нас взяли в плотное кольцо. Все понимали: штурм базы может стать нашим последним боем. И готовились к нему, как к последнему. Зато и тоску зеленую как рукой сняло — сразу же.

Правда, перед этим последним боем нам будто решили пощекотать нервы. Несколько раз начиналась атака, но быстро переходила в тупую перестрелку без всякого вреда для обеих сторон. Фашист сказал, что боевики КОБРа не любят рисковать собственной шкурой. Им надо, чтоб наверняка. Поэтому они не пойдут на штурм, пока точно не будут знать наши силы и пока их не соберется тут целая рота, а лучше две. И если нам нужно потянуть время, то надо всячески демонстрировать, что нас тут ого-го сколько и в придачу целый боевой склад. Только вот зачем нам тянуть время, было непонятно.

На крыше столовой, кроме наблюдательного пункта, мы устроили несколько огневых точек с круглосуточным вахтенным дежурством Жить тоже перебрались в столовую, но в случае необходимости были готовы рассредоточиться по домикам и оттуда вести бой.

Утром после первой ночи осады обнаружилось, что пропал Кир. Искали его везде, где можно, снарядили разведку, обшаривали «зеленку» с крыши в бинокль. Ничего. Паша ходил медведем, сшибая стулья, и пытался рвать на себе волосы. Предположений было два: утонул в пруду и ушел сквозь оцепление, если только его не поймали. В пользу первого никто не мог сказать, зачем Киру лезть в пруд. Он и раньше вроде бы не имел интереса к этой заросшей луже. За второе говорил камуфляж, который недавно подобрали мальчишке. Утром его нашли аккуратно свернутым и засунутым за диван в кают-компании. Старая одежда Кира оставалась на базе, в нашем домике, но теперь ее там не было. И еще одна деталь. Когда я проснулся, увидел на полу перед носом его талисман — акулий зуб на шнурке.

Я не понимал, почему он ушел и что хотел сказать своим подарком. Прощальный это дар или намек на что-то? После смерти Варяга, вернее его казни, Кир стал неразговорчивым и замкнутым. Он как будто вырос, сделался старше. Мне было грустно без моего оруженосца, которого в последнее время я считал другом. С другой стороны, хорошо, что он ушел. Если меня убьют, думал я, Кир знает, что нужно делать, он клятву давал. Лора Крафт обязательно получит свой осиновый кол. В общем — не избегнет.

Вечером третьего дня на нас поперли со всех сторон одновременно. Это уже не была пробная пристрелка, нас окончательно решили задавить. Боевики, как саранча, лезли через забор, рассыпались по территории базы, вели плотный огонь. В столовую начали бить из гранатометов. Часть отряда оставалась на крыше, часть рассеялась вокруг. Последнее, что я увидел, когда уходил из здания, — выстрел гранатомета уничтожил батальную настенную живопись Февраля. Один из двух пулеметов на крыше внезапно замолчал, но через полминуты снова заработал. Сердце ёкало и ухало. Автомат в руках выплевывал пули словно живой, независимо от моего пальца, жмущего на спуск, и сознания, оглушенного последним боем. Взрывом меня бросило на землю, в глазах на миг потемнело. Я подполз к бревенчатой низкой скамейке, сжался в комок, выставил ствол и снова начал стрелять. В трех метрах от меня, укрываясь за старой толстой сосной, стоял Паша. Сначала я подумал, что он сошел с ума. Он торопливо стягивал с себя куртку, потом трофейный бронежилет. Жилет он перебросил мне.