Пауль, урод

Пока он разливается соловьем, поймать пробегающего официанта, спросить насчет чего-нибудь покрепче. Официант кивнул и исчез, капитан оживился. Ну вот, теперь он не уйдет, пока не принесут мое "покрепче". И его тоже шампанское не берет?

Коньяк — это не армейский шнапс, конечно, но все равно хорошая штука. Нет, полный, пожалуйста. На лице официанта написано высокомерное "эти военные… никакой утонченности!". Какая там утонченность, когда голова раскалывается, в правом глазу мельтешение помех, а в левом поехала цветопередача?

Слава Одину, господин капитан цапнул свой бокал — тоже полный — и устремился к пахучему цветнику.

Допить — медленно, маленькими глотками, чтобы сильнее шибануло, и все-таки улизнуть…

— Господин обер-лейтенант, позвольте представить вам…

Поклониться, выпрямиться.

Женщины только ему и не хватало. Приседает, склонив голову. Прическа какая-то сложная, узлы и зацепления… так, это уже совсем никуда не годится. Мысли путаются.

Если она сейчас защебечет, я даже не смогу внятно ответить.

И — видно, чтобы мало не показалось — знакомый огненный гвоздь сквозь правое полушарие. Искра.

Если она заметила, может быть, испугается и уйдет, и тогда, наконец…

Она вынимает бокал у него из руки, ставит на очередной мимоплывущий поднос и произносит:

— Господин обер-лейтенант, прошу вас… не могли бы вы проводить меня на балкон?

Неужели Один услышал мои заветные чаяния? Выйти отсюда хоть куда-нибудь. Конечно, лучше бы одному, но — хотя бы так.

— Разумеется, фройляйн… — как ее зовут, он не запомнил. Вопиющая утрата ориентации.

— Фрау, — отвечает она, кладет пальцы ему на рукав и ловко направляет его в сторону балконных дверей.

На балконе холодно. Резкий ветер.

— Что с вами? — спрашивает она.

— Ничего, — отвечает он.

— Вы не умеете лгать, — говорит она. — Хотите, я уйду?

И, не дожидаясь ответа, исчезает там — где свет, шум и запахи.

Заменить протезы — дело одной минуты. Никогда не делай этого при мне, Пауль. Я больше не буду, фрау Маршитц.

Ну вот, теперь никаких радужных контуров, никаких осыпающихся пикселей и никаких искр. Постоять еще немного, остудить голову — и можно вернуться в облюбованный угол. Добавить коньяку — и все будет в порядке. В виске все еще стучит и ноет — но это уже ерунда, привычный фон. Пройдет.

Тихий скрип двери за спиной. Шелест подола. Стук каблуков.

— Господин обер-лейтенант.

Обернуться. Теперь это совсем просто.

Она протягивает бокал. Полный. Коньяк.

— Благодарю вас, фрау…

— Фон Бюлов. Фрау фон Бюлов.

У нее серые глаза и русые волосы. Он так и не научился понимать — красиво или некрасиво, и спросить не у кого. Молодая.

Она опускает ресницы, будто что-то обдумывает. Потом взглядывает снова:

— Господин обер-лейтенант, могу я просить вас проводить меня домой?

— Видите ли, фрау фон Бюлов, мой начальник, адмирал фон Вигерт…

Она улыбается.

— Господин адмирал только что отбыл.

Ну разумеется, и начисто забыл, что собирался разговаривать о делах.

— Тогда я охотно провожу вас, сударыня.

Женщина, способная уйти, когда она не нужна, принести бокал коньяка, когда он нужен, и придумать повод сбежать с постылого приема — пожалуй, она стоит получаса, оторванного от работы, даже если голова все еще трещит.

…В автомобиле она протянула руку и коснулась его виска.

— У вас болит голова.

— Вы ошибаетесь, фрау фон Бюлов.

— Вы не умеете лгать, я уже говорила вам. Повернитесь. Я попробую… иногда это помогает.

…Он повернулся, как было сказано, и закрыл глаза. Она положила ладонь ему на затылок, надавила мягко, но настойчиво.

— Не зажимайтесь так, наклонитесь ниже.

Откуда-то из самых глубин давно забытого детства — неизвестно чья ладонь гладит его по голове.

У нее были мягкие теплые руки.

…Вышли из машины. Он хотел повернуться и уйти.

— Останьтесь, — сказала она.

Он остался.

— Пауль.

Ее пальцы скользят, чуть касаясь, по влажной коже. Ее волосы щекочут подбородок. От ее дыхания шевелятся волоски на груди.

Бежать. Что он делает здесь…

— Пауль, — повторяет она и распластывает ладонь. В районе солнечного сплетения начинает жечь, мышцы непроизвольно подбираются.

Бежать сломя голову.

Что же он медлит?

— Я изменила мужу, — говорит она со странным смешком. — А вы, Пауль, никому не изменили. Вы же не женаты.

При чем тут — женат, не женат…

— Только не говорите мне, что вот это, — и ласкающее движение горячей ладошкой, по кругу, сперва выше, потом левее, потом ниже, — что вот это — измена родине.

Какая измена родине… родине он изменил давно и безнадежно — в помыслах. И при первой же возможности изменит и на деле — со всей эффективностью, какой сумеет достичь. А действовать эффективно — это его конек, его главное умение, будь он иным — он даже, возможно, счел бы это талантом. Конечно, ей незачем об этом знать. Соучастие в супружеской измене — на фоне планов свержения существующего строя вплоть до цареубийства, если понадобится, — такая малость, что и говорить не о чем. Не в этом дело.

Просто он обнаружил у себя слабость, за которую его при желании кто-нибудь — можно примерно предположить, кто, хотя конкретных имен и должностей он пока не знает наверняка, — так вот, этот кто-нибудь потянет… и вытянет турнепс за хвост. Оказывается, меня можно подловить вот на этом. На том, что было вчера.

Следует принять все меры, чтобы этого больше никогда не случилось снова.

А сейчас бежать и поздно, и бессмысленно, и даже опасно.

И не хочется.

Поэтому… будем продолжать.

Он поворачивается к ней, закрывает глаза и ощупью ищет ее губы.

Двадцать пять лет зрячий, он до сих пор острее ощущает — вслепую.

Он не спросил — зачем он ей нужен. Она сама сказала.

— Я на мгновение потеряла голову. Вдруг… и вы. И… и я не устояла.

Он не понял, но уточнять не хотелось.

Она не спросила, зачем ему нужна она. И хорошо. Он бы не ответил. Не говорить же — что он, оказывается, бессилен перед ласковой рукой на своей макушке? Теперь, когда он знает, он никому не позволит прикоснуться так, как позволил ей. А ей — ей теперь можно. Пока длится этот сон.

Он все равно не будет долгим.

…Как в воду глядел.

Через два месяца вернулся ее муж.

На носилках, слабый, отощавший до последнего. Тяжелейшая пневмония. Опасности для жизни уже нет, температура субфебрильная, но держится. Если бы это не была третья пневмония за зиму, он постарался бы остаться в строю, — сказала она. Но Вильгельма фон Бюлова списали подчистую. Капче-Ланка, — сказала она. Вечная зима. Бураны и мороз.

У него нет никого, кроме меня, сказала она. Простите, Пауль.

— Конечно, — сказал он. — Прощайте.

…Работы всегда хватало, и, занятый делом, он не вспоминал. Хуже было, когда выдавалась свободная минута — поэтому он постарался, чтобы свободных минут не возникало. А если хорошенько устать, и снов не снится. Потому что пару раз он все-таки просыпался оттого, что искал ее рядом с собой — а ее не было.

Потом стало легче — и тут она прислала сообщение. Зайдите ко мне в ближайшие день-два, пожалуйста. Ваша Эмилия.

От слова "ваша" застучало в висках. Неправда, и никогда не было правдой… было.

Отложил дела, вышел на вечернюю улицу. Ехать к ней от здания штаба ему бы и в голову не пришло. Прогулялся пару кварталов, поймал такси. Вышел из машины, не доезжая пары кварталов до места. На всякий случай. Ну и… настоятельно требовалось взять себя в руки. Никуда же не годится — так волноваться.

Зачем он ей нужен, когда уже — всё?

…Вильгельм в курсе, — сказала она. Так получилось. И… мы уезжаем, на его родную планету. Как только ему станет немного лучше — а он поправляется медленно, но неуклонно. Самое позднее — через месяц.