Страница 25 из 69
— Ты стал лучше выглядеть. — Форс приподнялась и окинула его одобрительным взглядом. — Краска в лице появилась.
Джон холодно поблагодарил за комплимент.
— Тебе бы следовало это повторять каждое утро. — Без всякой связи с предыдущим она добавила: — А я завтра возвращаюсь в Париж.
Джон Чеснат удивленно открыл рот.
— Я писала тебе, что, так или иначе, больше недели в Нью-Йорке не пробуду.
— Но, Форс…
— Чего ради? На весь Нью-Йорк ни одного занимательного мужчины.
— Но послушай, Форс, может, дашь мне проявить себя? Останься, скажем, дней на десять, узнаешь меня получше.
— Тебя? — Судя по тону Форс, личность Джона Чесната уже не таила в себе для нее никаких загадок. — Мне нужен человек, способный на галантный поступок.
— Ты хочешь сказать, мне следует выражать свои чувства исключительно пантомимой?
Форс раздраженно фыркнула.
— Я хочу сказать, что у тебя нет воображения, — терпеливо объяснила она. — У американцев вообще отсутствует воображение. Единственный большой город, где культурная женщина может дышать, это Париж.
— Значит, я тебе теперь совсем безразличен?
— Если б так, я бы не стала пересекать Атлантику, чтобы с тобой повидаться. Но стоило мне увидеть на борту американцев, и я поняла, что не выйду замуж ни за одного из них. Я бы тебя ненавидела, Джон, и со скуки не нашла бы ничего лучшего, как разбить тебе сердце.
Форс завертелась и начала зарываться в подушки; вскоре она скрылась там чуть ли не целиком.
— Монокль потерялся, — объяснила она.
После безуспешных поисков в шелковых глубинах она вынырнула и обнаружила монокль: беглое стекло висело у нее на шее, но не спереди, а сзади.
— Мне до чертиков хочется влюбиться, — продолжала Форс, вставляя монокль в свой детский глаз. — Прошлой весной в Сорренто я едва не сбежала с индийским раджой, но ему бы кожу хоть на полтона посветлее, а кроме того, уж очень мне не полюбилась одна из его других жен.
— Что за вздор ты несешь! — Джон спрятал лицо в ладонях.
— Ну, я все же за него не вышла. Между тем ему было что предложить. Как-никак у него третье по размеру состояние в Британской империи. Речь еще и об этом — ты богат?
— Не так, как ты.
— Ну вот. Что же ты можешь мне предложить?
— Любовь.
— Любовь! — Форс снова исчезла в подушках. — Послушай, Джон. По мне, жизнь — это ряд сверкающих огнями магазинов, перед каждым стоит торговец, потирает себе руки и говорит: «Будьте у меня постоянным клиентом. Мой универмаг — лучший в мире». Я вхожу, при мне кошелек, набитый красотой, деньгами и молодостью, все мне по карману. «Чем вы торгуете?» — спрашиваю я, а он, потирая руки, отвечает: «Сегодня, мадемуазель, у нас имеется запас первосо-о-ортнейшей любви». Иной раз у него даже нет любви в ассортименте, но, услышав, сколько у меня денег на покупки, он за нею посылает. Что-что, а любовь всегда к моим услугам, причем бесплатно. В этом мой единственный выигрыш.
Джон Чеснат в отчаянии встал и сделал шаг к окну.
— Только не вздумай бросаться вниз! — поспешно воскликнула Форс.
— Ладно. — Он стряхнул сигарету на Мэдисон-авеню.
— Речь не о тебе, — произнесла она уже мягче. — Пусть ты зануда из зануд, но я привязана к тебе сильнее, чем могу выразить. Но здешняя жизнь — она тянется и тянется. И никогда ничего не происходит.
— Да здесь чего только не происходит, — заспорил он. — Сегодня вот — изощренное убийство в Хобокене и самоубийство по доверенности в Мэне. В конгресс внесен законопроект о стерилизации агностиков…
— Юмор меня не трогает, во мне живет одна совсем не модная нынче тяга — к романтике. Не далее как в этом месяце я сидела за обеденным столом с двумя мужчинами, которые разыгрывали в орлянку королевство Шварцберг-Райнмюнстер. В Париже один мой знакомец по имени Блатчдак как-то затеял настоящую войну, а затем в течение года планировал другую.
— Ну тогда хотя бы ради разнообразия не сходить ли тебе сегодня вечером куда-нибудь со мной? — упорствовал Джон.
— Куда? — презрительно спросила Форс. — Думаешь, я по-прежнему захожусь от ночного клуба и бутылки сладкого игристого? Мне больше по вкусу собственные безвкусные фантазии.
— Я тебя поведу в одно из самых крутых мест города.
— И что будет? Что там такого будет — вот что ты мне скажи.
Джон Чеснат вдруг сделал глубокий вдох и огляделся, словно опасался чужих ушей.
— Ну, сказать по правде, — проговорил он тревожно, приглушенным голосом, — если это выплывет наружу, то мне, скорее всего, очень даже не поздоровится.
Форс выпрямилась, подушки вокруг нее опали, как листья.
— Ты намекаешь, будто связан с какими-то сомнительными делишками? — воскликнула она со смехом. — Рассчитываешь, я этому поверю? Нет, Джон, твой удел — это катиться по накатанным колеям и ничего больше.
Ее губы, сложенные в маленькую кичливую розу, роняли эти слова, как шипы. Джон подобрал с кресла свои шляпу и пальто, взял трость.
— В последний раз: пойдешь со мной сегодня посмотреть то, что я покажу?
— Что посмотреть? И кого? Есть ли в этой стране хоть что-нибудь, что стоит посмотреть?
— Во-первых, — самым обыденным тоном заявил Джон, — ты посмотришь на принца Уэльского.
— Что? — Форс одним движением вскочила с шезлонга. — Он вернулся в Нью-Йорк?
— Возвращается сегодня вечером. Хочешь на него посмотреть?
— Хочу ли? Да я никогда еще его не видела. Всюду упускаю. За час, проведенный вблизи него, я бы отдала год жизни. — Голос Форс дрожал от волнения.
— Он был в Канаде. Сегодня состоится важный боксерский поединок — принц приезжает инкогнито, чтобы его посмотреть. А до меня дошел слух, где он собирается провести вечер.
Форс восторженно взвизгнула.
— Доминик! Луиза! Жермен!
Все три горничные примчались на зов. Комната внезапно наполнилась вибрациями суматошного света.
— Доминик, машину! — кричала Форс по-французски. — Сан-Рафаэль, мое золотое платье и бальные туфли с каблуками из настоящего золота! И крупный жемчуг — все, что есть, и бриллиант, который с яйцо, и чулки с темно-синими стрелками. Доминик, пошли живо в косметический кабинет. И еще одну ванну — холодную, с миндальным кремом. Доминик — к Тиффани, одна нога тут, другая там, пока они не закрылись! Найди мне брошь, кулон, диадему, неважно что, лишь бы с гербом дома Виндзоров.
Она теребила пуговицы своего платья, и стоило Джону поспешно отвернуться, чтобы уйти, оно тут же соскользнуло с ее плеч.
— Орхидеи, — крикнула она ему в спину, — бога ради, орхидеи! Четыре дюжины, чтобы можно было выбрать четыре штуки.
Горничные заметались по комнате, как испуганные птицы.
— Духи, Сан-Рафаэль, открой чемодан с духами; достаньте розовых соболей, подвязки с бриллиантами, прованское масло для рук! Это тоже возьмите! — И это… и это… ой!.. и это!
Проявив приличествующую случаю скромность, Джон закрыл за собой дверь апартаментов. Шестеро доверительных управляющих, в позах, выражавших усталость, скуку, отчаяние, все еще толпились в наружном холле.
— Джентльмены, — объявил Джон Чеснат, — боюсь, мисс Мартин-Джонс устала с дороги и не сможет сегодня с вами говорить.
III
— Это место, без особых на то причин, называют Небесной Дырой.
Форс огляделась.
Они с Джоном находились на крыше, в саду, раскинувшемся под ночным апрельским небом. Над головой мерцали холодным светом подлинные звезды, на темном западе виднелся ледяной серп луны. Однако там, где они стояли, царила июньская теплынь, и пары, обедавшие и танцевавшие на полу из матового стекла, не обращали внимания на зловещее небо.
— Отчего здесь так тепло? — шепнула Форс, пока они пробирались к столику.
— Какое-то новейшее изобретение. Не дает теплому воздуху подниматься. Не знаю, на каком оно основано принципе, но здесь даже зимой можно находиться под открытым небом.
— А где принц Уэльский? — требовательным тоном спросила она.